Василий Макарович
Шукшин

Два письма

Человеку во сне приснилась родная деревня. Идет будто он по берегу
реки, бросает камешки в воду. В том месте ре­ки - затон. Тихо-тихо. Никого
- ни одной живой души во­круг. Деревня рядом, и в деревне как повымерло
все. "Что же это такое - никого нет-то?" - удивился человек. И еще бро­сил
камень в воду. Он беззвучно пошел ко дну. Человек еще бросил - большой.
Камень без звука утонул. Человека охва­тил страх: "Что-то случилось", -
подумал он.
И проснулся. И стал вспоминать. Деревня... Лет десять не был он там, а
то и больше... Вспомнились серые избы, пыль­ная улица, крапива у плетней,
куры на завалинке, покосив­шиеся прясла... А за деревней - степь да колки.
Да полыхает заря в полнеба. Попадаются еще небольшие озерки; вечера­ми вода
в них гладкая-гладкая, и вся заря - как в зеркале. Любилось сидеть на
берегу этих маленьких озер, ни о чем не думалось... Только в душу с тишиной
вместе вкрадывается беспокойно-нежное чувство ко всему на свете. Грустно
не­много, но кто-то будто шепчет на ухо, чуть слышно: подо­жди, подожди,
дружок.
Далеко-далеко проскачет табун лошадей в ночное, по­виснет над дорогой в
воздухе полоска пыли и долго держит­ся. И опять тихо. Что за тишина такая на
земле! Стихи складывались:

... Тихо в поле,
- Устали кони.
Тихо в поле - зови, не зови...
В сонном озере, как в иконе,
Красный оклад зари.

Заря медленно гаснет. Как будто остался ты на земле со­всем-совсем
один. Не страшно, не одиноко... Только упрямо и беспокойно лезет в голову:

... Не хочу понять:
зачем явился?
Не могу понять:
зачем я есть?

Человек попытался заснуть и не мог. Он потихоньку, чтоб не разбудить
жену, встал, надел пижаму, пошел в другую комнату, включил свет и сел к
столу. И глубоко задумался.
- Эх ты, черт возьми, - бормотал он. - Что-то не того... Старею, что
ли?
Было невыносимо грустно, чего-то жаль было чуть не до слез. Не сбылось
как будто то, что мерещилось тогда, давно, на берегах крохотных тихих
озер...
Человек - его звали Николай Иваныч - достал бумагу и сел писать
давнишнему своему другу.
"Друже мой, Иван Семеныч! - начал он. - Здорово! Захотелось вот
написать тебе. Увидел сейчас во сне деревню нашу и затосковал. Сижу вот и
пишу ночью, как Бальзак. Вспомнил я, как мы с тобой институты окончили.
Помнишь? Приехали с дипломами... Последний разок побывать на ро­дине.
Нарядились, как эти... черт-те знает кто! На мне белая какая-то заграничная
рубашка, ты зачем-то матроску напя­лил. Шли по улице - два пижона. А пора
была страдная. Я помню, встретился нам Минька Докучаев на вершнах,
ос­тановились, поздоровались. Он грязный весь - ни глаз, ни рожи, как
говорят, ехал в кузницу пилу от жнейки заклепы­вать. Закурили. А говорить не
о чем. Чужие какие-то с ним стали. Помялись-помялись, он уехал, а мы пошли
за дерев­ню - прощаться с местами, где когда-то копны возили, сено гребли,
телят пасли, боронили... Прямо чуть не бегом бежа­ли прощаться с тем, что
нас вспоило и вскормило. Вспомнил вот Миньку, и сейчас стыдно. Для чего мы
так вырядились-то тогда? У людей самая пора горячая, а мы как два оглоеда...
А тогда - ничего, как так и надо. Шли прощаться! Экие, по­нимаешь,
запорожцы за Дунаем! У меня в кармане бутылка белого, у тебя - портвейн.
Один стакан на двоих. Сели у ме­жи, под березками, выпили... И давай
хвастаться - какие мы умные: институты кончили, людьми стали! Я свои стихи
ду­рацкие читал, а ты, помню, стал даже на руки и прошелся. И потом долго
колотил себя в грудь кулаком и доказывал: "Ты подумай: отцы-то наши кто
были?! Кто? А мы - инже­неры!" Еще выпили. И опять хвастались. Господи, как
хвас­тались! Очень уж нас распирало тогда, что мы первые из деревни высшее
образование получили. И плясали-то мы с тобой, и пели... А рядом рожь
несжатая стояла. А нам - хоть бы что. Я даже в нее бутылку порожнюю
запустил и, помню, подумал: "Будут жать жаткой, она, голенькая, заблестит на
стерне. И кто-нибудь, тот же Минька, подумает: "Пил кто-то". Потом спали мы
с тобой. Проснулись, когда уже солнце садилось. Заграничная моя рубашка, как
в ж... побывала. Го­лова болела, и совестно было. Наорали чего-то,
натрепались. Я помню, ты мне в глаза не смотрел, и мне тоже не хотелось. Все
это я почему-то очень хорошо помню..."
- Коля!
- Ну?
- Чего ты?
- Так... Спи.
- Я думала, ты ушел куда.
- Нет, спи.
"...Жена проснулась. Сытая лежит, толстая, прости меня Господи,
грешного, и несет, как от парфюмерной фабрики. Вот такие-то дела, Ваня.
Грустно мне что-то сделалось. Мо­жет, зря мы тогда радовались-то? Вот прошло
уж... сколько теперь? Лет восемнадцать? А я их как-то и не заметил. Толс­тел
год от года. Жену упрекаю, а сам - хоть поставь, хоть положь, в дверь не
пролезаю. Курорты, понимаешь, санато­рии... А жизни как-то не успел
порадоваться. Дети растут, но радости большой не доставляют, честно говоря.
Сильно уж они сейчас много знают, бойко так рассуждают про все. По-моему, мы
лучше были. Может, это старческое у меня, не знаю. Ты-то как? Написал бы
когда. А то так вот хватит ин­фаркт, и все. Съехаться бы как-нибудь, а? Хоть
вспомнили бы детство, понимаешь. Ведь есть что вспомнить! А то - ра­бота,
работа... Всю жизнь работаем, а оглянуться не на что. Напиши как-нибудь,
выбери время. Одиноко мне стало вдруг, никто не поймет, как ты. Да и тебе,
наверно, неслад­ко? Ну - главный инженер, ну... - черт с рогами, а - что
дальше? Ты понимаешь? Ну ресторан, музыка - как гвозди в башку
заколачивают, - а дальше-то что? Это называется: вышли в люди? Да... мать
твою так-то! Я вспомню, как мы картошку в ночном пекли, на душе потеплеет.
Вернуться бы опять туда, в степь: костерик, рассказы про чертей... Эх,
Ва­ня, Ваня... Не зря мы с дипломами-то прыгали? А? Как дума­ешь? Или - все
нормально? Может, у меня уж тихая шизо­френия началась? У тебя бывает так
или нет? Честно только. Куда летом-то ездишь? В Гагры вшивые? Я эти Гагры
уже не могу видеть. Но попробуй заикнись, что хочу, мол, в деревню к себе
поехать. Что ты! Истерика. Но я все-таки подниму нынче восстание - будь что
будет. Поеду в деревню. Не могу больше. Поедем? Давай спишемся - и махнем.
Черт с ними, пускай едут в Гагры, а нам надо в деревню съездить. А то грех
какой-то лежит на душе. Не исповедь это, а просто душа про­сит. В общем,
неважнецки я живу, Иван. Так вроде все нор­мально, на работе хорошо, а -
нет-нет - засосет что-то, тос­ка обуяет, как сейчас вот, - и все охота
послать к черту. Напиши, Иван, прошу. Адрес у меня теперь другой -
улуч­шение! Голой рукой не возьмешь. Жду.
Николай".

Николай Иваныч погасил свет, снял пижаму и подвалил­ся к жаркой жене. И
долго еще не мог заснуть. Думал: "Письмо сгоряча накатал бестолковое. Надо
завтра на службе выбрать время, переписать. А то подумает, действительно...
первая стадия началась".

На службу, как всегда, Николай Иваныч пришел тютель­ка в тютельку: без
пяти десять. Выбритый, свежий, хотя в го­лове немного шумело: пришлось вчера
хватить снотворного. Шел по коридору, привычно здоровался, улыбался... Ему
то­же улыбались. Кого-то остановил, что-то спросил, кто-то его спросил, он
ответил. Ответил коротко, толково. Его уважали на работе. Миленькая
секретарша привстала, ослепительно улыбнулась. Мелькнуло в голове: "Красивая
женщина, черт возьми". Впрочем, эта мысль у него мелькала, кажется, каж­дое
утро.
- Ну, что тут у нас?
- Значит, первое: звонили...
Звонили, требовали, просили, умоляли, предупреждали... Понеслась душа в
рай! Одно чувство сменялось другим. То: "Послушайте! Я ведь с вами не буду в
казаки-разбойники играть! Я последний раз предупреждаю!" То: "Милый,
родной... что же я могу сделать? Ну подумай: что? Если бы от меня
за­висело..." То: "Понимаю, все понимаю. Чтобы лишнего на себя не брать: к
двадцать восьмому. А? Железно! Железно, как у меня главный говорит. Приложим
все силы, не подве­дем". Но больше нравилось: "Послушайте! Мы ведь с вами не
в драмкружке - не "Отелло" репетируем. Не клянитесь мне, я не верующий. Мне
нужен ма-те-ри-ал! Все!" Еще нрави­лось: "Ну?.. Так... А что делать? Я тоже
не знаю! Не знаю! Да что докладные? У меня столы ломятся от докладных. Я
что, вместо подшипников буду ваши докладные вставлять? По­пробуйте, может, у
вас выйдет. Не знаю. Где хотите".
Деловой вихрь закрутил Николая Иваныча, он про ноч­ное письмо забыл. А
утром, уезжая на работу, захватил его.
Сейчас было не до письма. Пришли корреспонденты из областной газеты.
- Да ведь что, товарищи?.. Хвалиться особо пока нечем. План
выполняем... да, но... - Четыре шага по мягкому ковру в одну сторону,
четыре - в другую, остановка перед корреспондентами, улыбка, которая
помогала ему всю жизнь. Не­доброжелатели говорили про его улыбку:
"Улыбочка-выруча­лочка". Обаятельная, простецкая - весь человек тут как он
есть. - План планом, а силенок хватит и на большее. Если не секретничать
перед вами, то в ближайшем будущем дума­ем слегка перевалить за сто десять
- сто пятнадцать. Думаем тут "схимичить" кое-что: продлить линию, не
стопоря ее. Да. Расчеты есть, люди горячие, в бой рвутся - одолеем.
Поснимался немного за столом, прошли в цех - там поснимались. Только
там Николай Иваныч больше с рабочими и с мастерами говорил. Потом и совсем
"сбагрил" коррес­пондентов главному инженеру, пришел опять в кабинет.
- Звонил Дмитрий Васильевич. Я сказала: в цехах.
- Соедините.
Разговор с Дмитрием Васильевичем получился хороший. На душе совсем
повеселело.
Первый поток посетителей и звонков схлынул.
- Верочка!
- Да, Николай Иваныч?
- Меня пока нет. В цехе.
- Хорошо.
Николай Иваныч достал ночное письмо, повертел в ру­ках, подумал... и
сунул обратно в карман. Стал писать другое.

"Иван Семеныч! Здорово, старик! Вспомнил вот, решил написать! Как
жив-здоров? Как работенка? Редко мы что-то пишем друг другу, ленимся, черти!
У меня все нормально. Кручусь, верчусь... То я голову кому-то мою, то мне -
так и идет. Скучать некогда. В общем, не унываю. Куда думаешь двинуть летом?
Напиши, может, скооперирумся! Была у ме­ня мысль: поехать нам с тобой в
деревню нашу, да ведь... как говорят: не привязанный, а визжишь. Жены-то
бунт подни­мут. А деревня частенько снится. Давай, слушай, махнем
ку­да-нибудь вместе? Только не в Гагры, ну их к черту. На Волгу куда-нибудь?
Ты прозондируй свою половину, я свою: соблазним их кострами, рыбалкой, еще
чем-нибудь. Остано­вимся где-нибудь в деревушке на берегу, снимем хатку...
А? Давай, старик? Ей-Богу, нескучно будет. Подумай. На­строй у меня боевой,
дела двигаются, дети растут. В общем, железно, как у меня главный говорит.
Не хандри, дыши носом!
Пиши на завод - лучше.
Обнимаю. Твой Николай".

- Верочка!
- Да, Николай Иваныч!
- Я у себя.
- Хорошо.
И опять пошло: "Я не разрешаю!.." "Пожалуйста! При­ветствую, только
приветствую!" "А вот тут надо подумать. Тут с кондачка не решишь.
Посоветуемся".
...Вечером Николай Иваныч, пока готовился ужин, пере­читал в своей
комнате оба письма. Перечитал и долго-долго сидел молча. Потом бросил оба
письма в стол и громко сказал:
- А черт его знает - как?
- Что ты? - спросила жена.
- Да так... я с собой. Как ужин?
- Сейчас будет готов. Ты ничем не расстроен?
- Нет, все в порядке. Подай газеты, пожалуйста.