Василий Макарович
Шукшин

Залетный

Кузнец Филипп Наседкин - спокойный, уважаемый в деревне человек,
беспрекословный труженик - вдруг запил. Да и не запил вовсе, а так - стал
прикладываться. Это жена его, Нюра Заполошная, это она решила, что Филя
запил. И она же полетела в правление колхоза и там устроила такой переполох,
что все решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать.
Главное, всех насторожило, что Филя "схлестнулся" с Саней Неверовым.
Саня - человек очень странный. Весь больной, весь изрезанный (и плеврит, и
прободная язва же­лудка, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него
только не было, и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра - это надо
еще подумать. Так он говорил. Он не рабо­тал, конечно, но деньги откуда-то у
него были. У него соби­рались выпить. Он всех привечал.
Изба Сани стояла на краю деревни, над рекой, присела задом в крутизну
берега, а двумя маленькими глазами-ок­нами смотрела далеко-далеко - через
реку, в синие горы. Была маленькая оградка, какие-то старые бревна, две
бе­резки росли... Там, в той ограде, отдыхала душа.
Саня не то что слишком уж много знал или много пови­дал на своем веку
(впрочем, он про себя не рассказывал. Ма­ло рассказывал) - он очень уж
как-то мудрено говорил про жизнь, про смерть... И был неподдельно добрый
человек. Тя­нуло к нему, к родному, одинокому, смертельно боль­ному. Можно
было долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко - в горы.
Думалось не думалось - хо­рошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг - и
в ка­кую-то минуту - стал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и
конца своей жизни - смерил нечто драго­ценное и все понял. Ну и что? Ну и
ладно! - так думалось.
Бабы замужние возненавидели Саню с того самого дня, как он только
появился в деревне. Появился он этой весной, облюбовал у цыган развалюху,
сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестили - Залетный.
И, разумеется, - Саня, потому что - Александр. Его даже по­баивались. И
все зря. Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в
ладонях теплого еще, сла­бого воробья с капельками крови на сломанных
крыльях - трепетный живой комочек жизни. И у Фили все восставало в груди -
все доброе и все злое, когда про Саню говорили плохо.
Филя так и сказал на правлении колхоза:
- Саня - это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
- Пьяница, - поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная
активистка.
Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она кра­сит губы. Он
как-то не замечал этого раньше.
- Дура, - сказал ей Филя.
- Филипп! - строго прикрикнул председатель колхо­за. - Выбирай
выражения!
- Ходил к Сане и буду ходить, - упрямо повторил Фи­ля, ощущая в себе
злую силу.
- Зачем?
- А вам какое дело?
- Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое большее полтора года,
ему все равно, как их дожить. А ты-то?!
- Он вас всех переживет, - зачем-то сказал Филя.
- Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?
- Иди спои меня, - усмехнулся Филя. - Через неделю на баланс сядешь.
Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?
- Так это всегда так начинается! - вместе воскликнули председатель,
бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир Наум Саранцев, сам большой любитель
"пополоскать зуб­ки". - Всегда же начинается с малого!
- Тем-то он и опасен, Филипп, этот яд, - стал разви­вать мысль
председатель, - что он сперва не пугает, а как бы, наоборот, заманивает.
Тебе после войны не приходилось на базаре в карты играть?
- Нет.
- А мне пришлось. Ехал с фронта, вез кое-какое барах­лишко: часы
"Павел Буре", аккордеон... В Новосибирске пересадка. От нечего делать пошел
на барахолку, гляжу - играют. В три карты. Давай, говорят, фронтовичек,
опробуй счастье! А я уже слышал от ребят - обманывают нашего брата. Нет,
говорю, играйте без меня. Да ты, мол, опробуй! Э-э, думаю, ну, проиграю
тридцатку... - председатель оживился. Его слушали, улыбались. Филя крутил
фуражку меж колен. - Давай, говорю! Только без обмана, черти! А надо было,
значит, отгадать одну карту... Он их сперва пока­зывает, потом у тебя на
глазах тасует и, значит, расклады­вает тыльной стороной. Все три. Одну тебе
надо отгадать, ту­за бубей, например. И ведь все на глазах делает, паразит!
Вот показал он мне все три лицом - запомнил? Запомнил, го­ворю. Следи!..
Раз-раз-раз - перекидывает их. Я слежу, где туз бубей. Какая, спрашивает? Я
зажал пальцем... Перевора­чиваем - туз бубей. Выиграл. Они мне еще дали
выиграть раза три-четыре... Ну, и все: к вечеру и аккордеон мой, и ча­сы, и
деньги - как корова языком слизнула. Все проиграл. Попытался было силой
отбить, но их там много оказалось. Так и явился домой с пустыми руками. Вот
как, Филипп, за­раза-то всякая начинается - незаметно. Ведь они же мне
сперва дали выиграть, потом уж только чистить-то начали. Ведь мне все
отыграться хотелось, все надеялся... Вот и отыг­рался. Водка, она действует
тем же методом: я тебя сперва ублажу, убаюкаю, а потом уж возьмусь за тебя.
Так что смот­ри, Филипп, - не прогадай.
- Мне не восемнадцать лет.
- А она анкетные данные не спрашивает! Ей все равно... Работник ты
хороший, с семьей у тебя пока все благополуч­но... Просто мы предупреждаем
тебя. Не ходи ты к этому Са­не! Он, может, хороший человек, но смотри,
сколько на не­го баб жалуется!..
- Дуры, - опять сказал Филя.
- Ну, задолбил, как дятел: дуры, дуры. Твоя Нюра - ду­ра, что ли?
- И моя дура. Чего заполошничать?
- Да то, что ей семью разрушать не хочется!
- Никто ее не разрушает. Сама бегает разрушает.
- Ну, смотри. Мы тебя предупредили. А этого твоего Са­ню мы просто
выселим из деревни, и все... Он дождется.
- Не имеете права - больной человек.
- Найдем право! Больной... Больной, значит, не пей. Иди работай,
Филипп.

- Вызывали? - спросил вечером Саня, нервно подраги­вая веком левого
глаза.
- Вызывали, - Филе было стыдно за жену, за председа­теля, за все
правление в целом.
- Не велели ходить?
- Та-а... што я, ребенок, што ли!
- Да, да, - согласился Саня. - Конечно, - и веко его все
подергивалось. Он смотрел на далекие горы. С таким выражением смотрел, точно
ждал, что оттуда - вспять - взойдет солнце. Оно там заходило. - Ночью,
часу в двена­дцатом, соловьи поют. Ах, дьяволята!.. выкомаривают. Друг перед
другом, что ли?
- Самок заманивают, - пояснил Филя.
- Красиво заманивают. Красиво. Люди так не умеют. Лю­ди - сильные.
"Это ты-то - сильный?" - думал Филя.
- Уважаю сильных людей, - продолжал Саня. - В дет­стве меня колотил
один парнишка - сильней меня был. Мне отец посоветовал: потренируйся,
поподнимай что-нибудь тяжелое - через месяц поколотишь его. Я стал
поднимать ось от вагонетки. Три дня поподнимал - надорвался. Пупок
развязался.
- А ты бы взял - раз послабей - гирьку, привязал бы ее на ремешок да
гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был, маленький-то, ну один извязался
тоже, проходу не да­ет. Я его гирькой от часов разок угостил - отстал.
Саня пьянел. Взор его туманился... Покидал далекие си­ние горы,
наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под плетнем. Теплел, становился
радостным.
- Хорошо, Филипп. Мне - пятьдесят два, двенадцать откинем -
несознательные - сорок... Сорок раз видел вес­ну, сорок раз!.. И только
теперь понимаю: хорошо. Раньше все откладывал, все как-то некогда было -
торопился мно­го узнать, все хотел громко заявить о себе... Теперь -
стоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у ме­ня их немного
осталось. Я сейчас очень много понимаю. Все! Больше этого понимать нельзя.
Не надо.
Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только ощу­щался, наплывал...
Это было только слабое гнилостное ды­хание, и огромная, спокойная теплынь от
земли и неба гу­била это дыхание.
Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на
земле - хорошо. Вообще жить - хорошо. Для приличия он поддерживал
разговор.
- Ты совсем, што ли, одинокий?
- Почему? У меня есть родные, но я, видишь, болен, - Саня не
жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался. - И у меня слабость
эта появилась - выпить... Я им мешаю. Это естественно...
- Трудно тебе, наверно, жилось...
- По-разному. Иногда я тоже брал гирьку... Иногда мне гирькой. Теперь
- конец. Впрочем, нет... вот сейчас я сознаю бесконечность. Как немного
стемнеет, и тепло - я вдруг сознаю бесконечность.
Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик си­дел, Егор Синкин,
с бородой, потому что его в войну ра­нило в челюсть, тот тоже не мог
уразуметь.
- В тюрьме небось сидел? - допытывался Егор.
- Бог с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете. Просто я жил и не
понимал, что это прекрасно - жить. Ну, что-то такое делал... Очень любил
искусство. Много суетил­ся. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так
инте­ресно. Но художником не был, - Саня искренне, негромко, весело
смеялся. - Вконец запутал вас... Не мучайтесь. Ну ма­ло ли на свете
чудаков, странных людей!.. Деньги мне при­сылает брат. Он богатый. То есть
не то что очень богатый, но ему хватает. И он мне дает.
Это мужики понимали - жалеет брат.
- Если бы все начать сначала!.. - на худом темном лице Сани, на
острых скулах вспухали маленькие бугорки желва­ков. Глаза горячо блестели.
Он волновался. - Я объяснил бы, я теперь знаю: человек - это... нечаянная,
прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бес­плодная,
уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и
она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не
поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм...
- дальше Саня говорил только себе, неразборчиво. Мужикам надоедало
напрягаться, слушая его, они начинали толко­вать про свои дела.
- Любовь? Да, - бормотал Саня, - но она только запу­тывает и все
усложняет. Она делает попытку мучительной - и только. Да здравствует
смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять
нам, что жизнь - прекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть,
бессмысленно - да. Да, это бессмысленно.
Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам.
Филя брел переулками-закоулками и потихоньку растра­чивал из груди
горячую веру, что жизнь - прекрасна.
Оставалась только щемящая жалость к человеку, кото­рый остался один
сидеть на бревне... И бормочет, бормочет себе под нос нечто - так он
думает, тот человек, - важное.

Через неделю Саня помер.
Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя.
Саня все понимал и понимал, что помирает. Иногда только забывался -
точно накрепко задумывался, смотрел в стенку, не слышал Филю...
- Сань! - звал Филя, - Ты не задумывайся. А то так ху­же. Может,
встанешь походишь маленько? Давай я повожу тебя по избе... Сань?
- Мм?..
- Поломай себя... Разомнись маленько.
- Сходи, Филипп... дай веточку малины... Под плетнем растет. Только
пыль не стряхни... Принеси.
Филя вышел в ночь, и она оглушила его своей необъ­ятностью. Глухая
весенняя ночь, темная, тяжкая... огромная. Филя никогда ничего в жизни не
боялся, а тут вдруг чего-то оробел... Поспешно сломил молодую веточку
малины, влаж­ную от ночной сырости, и заторопился опять в избу. Поду­мал:
"Какая на ней пыль? Не успела еще... пыль-то, доро­ги-то еще грязные. Откуда
пыль-то?"
Саня приподнялся на локте и прямо в упор смотрел на Филю. Ждал. Филя
одни только эти глаза и увидел в избе, ко­гда вошел. Они полыхали болью, они
молили, они звали его.
- Не хочу, Филипп! - ясно сказал Саня. - Все знаю... Не хочу! Не
хочу!
Филя выронил веточку.
Саня, обессиленный, упал головой на подушку и тихо, и торопливо еще
сказал:
- Господи, господи... какая вечность! Еще год... полгода! Больше не
надо.
У Фили больно сжалось сердце. Он понял, что Саня пом­рет. Скоро помрет.
Он молчал.
- Не боюсь, - тихо, из последних сил торопился Са­ня. - Не
страшно... Но еще год - и я не приму. Ведь это же надо принять! Ведь нельзя
же, чтобы так просто... Это же не казнь! Зачем же так?..
- Выпей водки, Сань?
- Еще полгода! Лето... Ничего не надо, буду смотреть на солнце... Ни
одну травинку не помну... Кому же это надо, ес­ли я не хочу? - Саня плакал.
- Филипп...
- Што, Сань?
- Кому же это надо? Ну ведь глупо же, глупо!.. Она же - дура! Колесо
какое-то.
Филя тоже плакал - чувствовал, как по щекам текут сле­зы. Сердито
вытирался рукавом.
- Сань... ты не обзывай ее, может, она... это... отступит. Не ругай
ее.
- Я не ругаю. Но ведь как глупо! Так грубо... и ничем не помочь! Дура.
Саня закрыл глаза и замолк. И долго-долго молчал. Филя даже подумал,
что уже - все.
- Поверни меня... - попросил Саня. - Отверни. - Фи­ля повернул
друга лицом к стене.
- Дура, - еще раз совсем тихо сказал Саня. И опять за­молчал.
Филя с час примерно сидел на стуле не шевелясь, ждал, когда Саня
что-нибудь попросит. Или заговорит. Саня боль­ше не заговорил. Он помер.
Филя и другие мужики схоронили Саню. Тихо схорони­ли, без лишних слов.
Помянули.
Филя посадил у изголовья его могилы березку. Она при­жилась. И когда
дули южные теплые ветры, березка кланя­лась и шевелила, шевелила множеством
мелких зеленых ла­доней - точно силилась что-то сказать. И не могла.