Василий Макарович
Шукшин

Дядя Ермолай

Вспоминаю из детства один случай.
Была страда. Отмолотились в тот день рано, потому что заходил дождь.
Небо - синим-сине, и уж дергал ветер. Мы, ребятишки, рады были дождю, рады
были отдохнуть, а дядя Ермолай, бригадир, недовольно поглядывал на тучу и не
спешил.
- Не будет никакого дождя. Пронесет все с бурей, - ему охота было
домолотить скирду. Но... все уж собирались, и он скрепя сердце тоже стал
собираться.
До бригадного дома километра полтора. Пока добрались, пустили коней и
поужинали, густая синева небесная наполз­ла, но дождя не было. Налетел
сильный ветер, поднялась пыль... Во мгле трепетно вспыхивали молнии и гремел
гром. Ветер рвал, носил, а дождя не было.
- Самая воровская ночь, - сказал дядя Ермолай. - Ну-ка, Гришка... -
дядя Ермолай поискал глазами, я попал­ся ему, - Гришка с Васькой, идите на
точок - там ночуете. А то как бы в такую-то ночку не подъехал кто да не
нагреб зерна. Ночь-то... самая такая.
Мы с Гришкой пошли на ток.
Полтора километра, которые мы давеча проскакали ми­гом, теперь
показались нам долгими и опасными. Гроза ра­зыгралась вовсю: вспыхивало и
гремело со всех сторон! Прилетали редкие капли, больно били по лицу. Пахло
пы­лью и чем-то вроде жженым - резко, горько. Так пахнет, когда кресалом
бьют по кремнию, добывая огонь.
Когда вверху вспыхивало, все на земле - скирды, дере­вья, снопы в
суслонах, неподвижные кони, - все как будто на миг повисало в воздухе,
потом тьма проглатывала все; сверху гремело гулко, уступами, как будто
огромные камни срывались с горы в пропасть, сшибались и прыгали.
Мы наконец заблудились. Сбились с дороги и потеряли ту скирду, у какой
молотили. Их было много. Останавлива­лись, ждали, когда осветит: опять все
вроде подскакивало, короткий миг висело в воздухе, в синем, резком свете, и
все опять исчезало, и в кромешной тьме грохотало.
- Давай залезем в первую попавшую скирду и заночу­ем, - предложил
Гришка.
- Давай, конечно.
- А утром скажем, что ночевали на точке, кто узнает?!
Залезли в обмолоченную скирду, в теплую пахучую соло­му. Поговорили
малость, наказали себе проснуться порань­ше... И не заметили, как и заснули,
не слышали, как ночью шел дождь.
Утро раскинулось ясное, умытое, тихое. Мы проспали. Но так как ночью
хорошо промочило, наши молотить рано не поедут, мы знали. Мы пошли в дом.
- Ну, караульщики, - спросил дядя Ермолай, увидев нас, мне
показалось, что он смотрит пытливо. - Как ноче­вали?
- Хорошо.
- Все там в порядке? На точке-то?
- Все в порядке. А что?
- Ничего. Спрашиваю... Я посылал, я и спрашиваю. "А что?", - а сам
все смотрит.
Мне стало не по себе.
- Зерно-то целое?
- Целое, - у Гришки круглые, ясные глаза; он смотрит не мигая. - А
что?
- Да вы были там?! На точке-то?
У меня заныл кончик позвоночника, копчик. Гришка то­же растерялся...
Хлоп-хлоп глазами.
- Как это "были"?..
- Ну да, были вы там?
- Были. А где же мы были?
Эх, тут дядя Ермолай взвился:
- Да не были вы там, сукины вы сыны! Вы где-то под суслоном ночевали,
а говорите - на точке! Сгребу вот счас обоих да носом - в точок-то, носом,
как котов пакостливых. Где ночевали?
- От... Ты чо?
- Где ночевали?!
- На точке, - Гришка, видно, решил стоять насмерть. Мне стало легче.
- Васька, где ночевали?
- На точке.
- Да растудыт вашу туда-суда и в ребра!.. - дядя Ермо­лай аж за
голову взялся и болезненно сморщился. - Ты гля­ди, что они вытворяют-то! Да
не было вас на току, не было-о! Я ж был там! Ну?! Обормоты вы такие,
обормоты! Я ж сле­дом за вами пошел туда - думаю, дошли ли они хоть? Не
было вас там!
Это нас не смутило - что он, оказывается, был на току.
- Ну и что?
- Что?
- Ну и... мы тоже были. Мы, значит, маленько попоз­же... Мы блудили.
- Где попозже?! - взвизгнул дядя Ермолай. - Где по­позже-то?! Я там
весь дождь переждал! Я только к свету от­туда уехал. Не было вас там!
- Были...
Дядя Ермолай ошалел... Может быть, мы - в глазах его - тоже на миг
подпрыгнули и повисли в воздухе, как вчерашние скирды и кони - отчего-то у
него глаза сдела­лись большие и удивленные.
- Были?
- Были.
Он схватил узду... Мы - в разные стороны. Дядя Ермо­лай постоял с
уздой, бросил, сморщился болезненно и по­шел прочь, вытирая ладошкой глаза.
Он был не очень здо­ровый.
- Обормоты, - говорил он на ходу. - Не были же, не были - и в глаза
врут стоят. Штыбы бы вам околеть, не до­живая веку! Штыбы бы вам... жены
злые попались!.. Обор­моты. В глаза врут стоят - и хоть бы что! О!.. -
дядя Ермо­лай повернулся к нам. - Да ты скажи честно: испужались, можеть,
не нашли - нет, в глаза смотрют и врут. Обормо­ты... По пять трудодней
снимаю, раз вы такие.
Днем, когда молотили, дядя Ермолай еще раз подошел к нам.
- Гришка, Васьк... сознайтесь: не были на точке? По пять трудодней не
сниму. Не были же?
- Были.
Дядя Ермолай некоторое время смотрел на нас... Потом позвал с собой.
- Идите суда... Идите, идите. Вот тут вот я от дождя пря­тался, -
показал. И посмотрел на нас с мольбой: - А вы где же прятались?
- А мы - с той стороны.
- С какой?
- Ну, с той.
- Да где же с той-то?! Где с той-то? - он опять стал те­рять
терпение. - Я же шумел вас, звал!.. Я ее кругом всю обошел, скирду-то. А
молонья такая резала, что тут не то что людей, иголку на земле найдешь. Где
были-то?
- Тут.
Дядя Ермолай из последних сил крепился, чтоб опять не взвиться. Опять
сморщился...
- Ну, ладно, ладно... Вы, можеть, боитесь, что я ругать­ся буду? Не
буду. Только честно скажите: где ночевали? Не скину по пять трудодней... Где
ночевали?
- На току.
- Да где на току-то!! - сорвался дядя Ермолай. - Где на току-то?!
Где, когда я... У-у, обормоты! - он запекал глаза­ми - чем бы огреть нас.
Мы убежали.
Дядя Ермолай ушел за скирду... Опять, наверно, всплак­нул. Он плакал,
когда ничего не мог больше.
Потом молотили. По пять трудодней он с нас не скинул.

Теперь, много-много лет спустя, когда я бываю дома и прихожу на
кладбище помянуть покойных родных, я вижу на одном кресте: "Емельянов
Ермолай ...вич".
Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поми­наю - стою над
могилой, думаю. И дума моя о нем - про­стая: вечный был труженик, добрый,
честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума.
Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками.
Например: что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно,
как они ее прожили. Или - не было никакого смысла, а была одна работа,
работа... Ра­ботали да детей рожали. Видел же я потом других людей... Вовсе
не лодырей, нет, но... свою жизнь они понимают ина­че. Да сам я ее понимаю
теперь иначе! Но только когда смот­рю на эти холмики, я не знаю: кто из нас
прав, кто умнее? Не так - не кто умнее, а - кто ближе к Истине. И уж
со­всем мучительно - до отчаяния и злости - не могу понять: а в чем
Истина-то? Ведь это я только так - грамоты ради и слегка из трусости -
величаю ее с заглавной буквы, а не знаю - что она? Перед кем-то хочется
снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне их.