Василий Макарович
Шукшин

Опыт документального рассказа

Хочу попробовать написать рассказ, ничего не выдумы­вая. Последнее
время мне нравятся такие рассказы - невы­думанные. Но вот только начал я
писать, как сразу запнул­ся: забыл лицо женщины, про которую собрался
рассказать. Забыл! Не ставь я такой задачи - написать только так, как было
на самом деле, - я, не задумываясь, подробно описал бы ее внешность... Но
я-то собрался иначе. И вот не знаю: как теперь? Вообще, удивительно, что я
забыл ее лицо, - я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот -
забыл. Забыл даже: есть на этом лице бородавка или нету. Кажется, есть, но,
может быть, и нету, может быть, это мне со зла кажется, что есть. Стало
быть, лицо - пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это
лицо, не­ловко как-то было смотреть, стыдно, потому видно, и не
за­помнилось-то. Помню еще, что немного страшно было смотреть в него, хотя
были мгновения, когда я, например, кричал: "Слушайте!.." Значит, смотрел же
я в это лицо, а вот - не помню. Значит, не надо кричать и злиться, если
хо­чешь что-нибудь запомнить. Но это так - на будущее. И по­том: вовсе я не
хотел тогда запомнить лицо этой женщины, мы в те минуты совершенно серьезно
НЕНАВИДЕЛИ друг друга... Что же с ненависти спрашивать! Да и теперь, если уж
говорить всю правду, не хочу я вспоминать ее лицо, не хочу. Это я за ради
документальности решил было начать с того: как выглядит женщина. Никак!
Единственное, что я хотел бы сейчас вспомнить: есть на ее лице бородавка или
нет, но и этого не могу вспомнить. А прошло-то всего три недели! Множество
лиц помню с детского возраста, пре­красно помню, мог бы подробно описать,
если бы надо бы­ло, а тут... так, отшибло память, и все.
Но - к делу.
Раз уж рассказ документальный, то и начну я с доку­мента, который сам и
написал. Написал я его по просьбе врачей той больницы, где все случилось. А
случилось все ве­чером, а утром я позвонил врачам и извинился за
самоволь­ный уход из больницы и объяснил, что случилось. А когда позвонил,
они сказали, что ТА женщина уже написала на меня ДОКУМЕНТ, и посоветовали
мне тоже написать что-то вроде объяснительной записки, что ли. Я сказал
дрожа­щим голосом: "Конечно, напишу. Я напишу-у!.." Меня воз­мутило, что ОНА
уже успела написать! Ночью писала! Я, приняв димедрол, спал, а она не спала
- писала. Может, за это уважать надо, но никакого чувства, похожего на
уваже­ние (уважают же, говорят, достойных врагов!), не шевельну­лось во мне.
Я ходил по комнате и только мычал: "Мх ты..." Не то возмутило, что ОНА
опередила меня, а то - что ОНА там написала. Я догадывался, что ОНА там
наворочала. Кстати, почерк ЕЕ, не видя его ни разу, я, мне кажется, знаю.
Лица не помню, не знаю, а почерк покажи - сразу сказал бы, что это ЕЕ
почерк. Вот дела-то!
Я походил, помычал и сел писать.
Вот что я написал:

"Директору клиники пропедевтики 1-го мединститута им. Сеченова".

Я не знал, как надо: "главврачу" или "директору", но по­думал и решил:
лучше - "директору". Если там "главврач", то он или она, прочитав:
"директору", подумает: "Ну уж!.." Потому что, как ни говорите, но директор
- это директор.
Я писал дальше:

"Объяснительная записка. Хочу объяснить свой инци­дент..."

Тут я опять остановился и с удовлетворением подумал, что в ЕЕ ДОКУМЕНТЕ
наверняка нет слова "инцидент", а у меня - вот оно, извольте: резкое,
цинковое словцо, кото­рое - и само за себя говорит, и за меня говорит: что
я его знаю.

"... с работником вашей больницы..."

Тут опять вот - "вашей". Другой бы подмахнул "Вашей", но я же понимаю,
что больница-то не лично его, ди­ректора, а государственная, то есть общее
достояние, поэто­му, слукавь я, польсти с этим "Вашей", я бы уронил себя в
глазах того же директора, он еще возьмет и подумает: "Э-э, братец, да ты сам
безграмотный". Или - еще хуже - поду­мает: "Подхалим". Итак:

"Хочу объяснить свой инцидент с работником вашей боль­ницы (женщина,
которая стояла на вахте 2 декабря 1973 го­да, фамилию она отказалась
назвать, а узнавать теперь, зад­ним числом, я как-то по-человечески не могу,
ибо не считаю это свое объяснение неким "заявлением" и не жду, и не тре­бую
никаких оргвыводов по отношению к ней), который произошел у нас 2 декабря. В
11 часов утра..."

В этом абзаце мне понравилось, во-первых, что "задним числом, я как-то
по-человечески не могу..." Вот это "по-че­ловечески" мне очень понравилось.
Еще понравилось, что я не требую никаких "оргвыводов". Я даже подумал:
"Мо­жет, вообще не писать?" Ведь получается, что я, благород­ный человек,
все же - пишу на кого-то что-то такое... В чем-то таком кого-то хочу
обвинить... Но как подумал, что ОНА-то уже написала, так снова взялся за
ручку. ОНА не­бось не раздумывала! И потом, что значит - обвинить? Я не
обвиняю, я объясняю, и "оргвыводов" не жду, больше того, не требую никаких
"оргвыводов", я же и пишу об этом.

"В 11 часов утра (в воскресенье) жена пришла ко мне с деть­ми (шести и
семи лет), я спустился по лестнице встретить их, но женщина-вахтер не
пускает их. Причем я, спускаясь по ле­стнице, видел посетителей с детьми,
поэтому, естественно, выразил недоумение - почему она не пускает? В ответ
услы­шал какое-то злостное - не объяснение даже - ворчание: "Ходют тут!"
Мне со стороны умудренные посетители тихонько подсказали: "Да дай ты ей
пятьдесят копеек, и все будет в порядке". Пятидесяти копеек у меня не
случилось, кроме того (я это совершенно серьезно говорю), я не умею
"давать": мне не­ловко. Я взял и выразил сожаление по этому поводу вслух:
что у меня нет с собой пятидесяти копеек".

Я помню, что в это время там, в больнице, я стал нервни­чать. "Да до
каких пор!.." - подумал я.

"Женщина-вахтер тогда вообще хлопнула дверью перед но­сом жены. Тогда
стоявшие рядом люди хором стали просить ее: "Да пустите вы жену-то, пусть
она к дежурному врачу сходит, может, их пропустят!"

Честное слово, так и просили все... У меня там, в больни­це, слезы на
глаза навернулись от любви и благодарности к людям. "Ну!.." - подумал я про
вахтершу, но от всяческих оскорблений и громких возмущений я удерживался,
може­те поверить. Я же актер, я понимаю... Наоборот, я сделал "фигуру полной
беспомощности" и выразил на лице боль­шое огорчение.

"После этого женщина-вахтер пропустила жену, так как у нее же был
пропуск, а я, воспользовавшись открытой дверью, вышел в вестибюль к детям,
чтобы они не оставались одни. Женщина-вахтер стала громко требовать, чтобы я
вернулся в палату..."

Тут я не смогу, пожалуй, передать, как ОНА требовала. ОНА как-то
механически, не так уж громко, но на весь вес­тибюль повторяла, как в
репродуктор: "Больной, вернитесь в палату! Больной, вернитесь в палату!
Больной, я кому сказала: вернитесь сейчас же в палату!" Народу было полно;
все смотрели на нас.

"При этом женщина-вахтер как-то упорно, зло, гадко не хочет понять, что
я этого не могу сделать - уйти от детей, пока жена ищет дежурного врача.
Наконец она нашла дежурного врача, и он разрешил нам войти. Женщине-вахтеру
это очень не понравилось".

О, ЕЙ это не понравилось; да: все смотрели на нас и жда­ли, чем это
кончится, а кончилось, что ЕЕ как бы отодвину­ли в сторону. Но и я, по
правде сказать, радости не испы­тал - я чувствовал, что это еще не победа,
я понимал тогда сердцем и понимаю теперь разумом: ЕЕ победить невоз­можно.

"Когда я проходил мимо женщины-вахтера, я услышал ее недоброе обещание:
"Я тебе это запомню". И сказано это было с такой проникновенной злобой, с
такой глубокой, с такой истинной злобой!.. Тут со мной что-то случилось:
меня стало мелко всего трясти..."

Это правда. Не знаю, что такое там со мной случилось, но я вдруг
почувствовал: что - все, конец. Какой "конец", чему "конец" - не пойму, не
знаю и теперь, но предчувст­вие какого-то очень простого, тупого конца было
отчетли­вое. Не смерть же, в самом деле, я почувствовал - не ее
при­ближение, но какой-то КОНЕЦ... Я тогда повернулся к НЕЙ и сказал: "Ты же
не человек". Вот - смотрел же я на НЕЕ! - а лица не помню. Мне тогда
показалось, что я ска­зал - гулко, мощно, показалось, что я чуть не
опрокинул ЕЕ этими словами. Мне на миг самому сделалось страшно, я поскорей
отвернулся и побежал догонять своих на лестни­це. "О-о!.. - думал я про
себя. - А вот - пусть!.. А то толь­ко и знают, что грозят!" Но тревога в
душе осталась, смут­ная какая-то жуть... И правая рука дергалась - не вся,
а большой палец, у меня это бывает.

"Я никак не мог потом успокоиться в течение всего дня. Я просил жену,
пока она находилась со мной, чтобы она взяла такси - и я уехал бы отсюда
прямо сейчас. Страшно и про­тивно стало жить, не могу собрать воедино мысли,
не могу до­казать себе, что это - мелочь. Рука трясется, душа трясет­ся,
думаю: "Да отчего же такая сознательная, такая в нас осмысленная злость-то
?" При этом - не хочет видеть, что со мной маленькие дети, у них глаза
распахнулись от ужаса, что "на их папу кричат", а я ничего не могу сделать.
Это ужасно, я и хочу сейчас, чтобы вот эта-то мысль стала бы понятной: жить
же противно, жить неохота, когда мы такие.
Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне прие­хали из Вологды
писатель В. Белов и секретарь Вологодско­го отделения Союза писателей поэт
В. Коротаев. Я знал об их приезде (встреча эта деловая), поэтому заранее
попросил моего лечащего врача оставить пропуск на них. В шесть ча­сов они
приехали - она не пускает. Я опять вышел... Она там зло орет на них. Я тоже
зло стал говорить, что - есть же пропуск!.. Вот тут-то мы все трое
получили..."

В вестибюле в то время было еще двое служителей - ОНА, видно, давала
им урок "обращения", они с интересом смотрели. Это было, наверно, зрелище. Я
хотел рвать на се­бе больничную пижаму, но почему-то не рвал, а только
ис­терично и как-то неубедительно выкрикивал, показывая ку­да-то рукой: "Да
есть же пропуск!.. Пропуск же!.." ОНА, подбоченившись, с удовольствием,
гордо, презрительно - и все же лица не помню, а помню, что презрительно и
гор­до - тоже кричала: "Пропуск здесь - я!" Вот уж мы беси­лись-то!.. И
ведь мы, все трое, - немолодые люди, повида­ли всякое, но как же мы
суетились, господи! А она кричала: "А то - побежа-али!.. К дежурному
вра-чу-у!.. - это ОНА мне. - Я побегаю! Побегаю тут!.. Марш на место! -
это опять мне. - А то завтра же вылетишь отсудова!" Эх, тут мы снова, все
трое, - возмущаться, показывать, что мы тоже за­коны знаем! "Как это -
"вылетишь"?! Как это! Он боль­ной!.." - "А вы - марш на улицу! Вон
отсудова!.."
Так мы там упражнялись в пустом гулком вестибюле.

"Словом, женщина-вахтер не впустила моих товарищей ко мне, не дала и
там поговорить и стала их выгонять. Я попро­сил, чтобы они нашли такси..."

Тут наступает особый момент в наших с НЕЙ отношени­ях. Когда товарищи
мои ушли ловить такси, мы замолчали... И стали смотреть друг на друга: кто
кого пересмотрит. И еще раз хочу сказать - боюсь, надоел уж с этим - не
помню ЕЕ лица, хоть убей. Но отлично помню - до сих пор это чувст­вую, - с
какой враждебностью, как презрительно ОНА не верила, что я вот так вот
возьму и уеду. Может, у НЕЙ дра­ма какая была в жизни, может, ЕЙ много раз
заявляли вот так же: возьму и сделаю!.. А не делали, она обиделась на ве­ки
вечные, не знаю, только ОНА прямо смеялась и особо как-то ненавидела меня за
это трепаческое заявление - что я уеду. Мы еще некоторое время смотрели
друг на друга... И я пошел к выходу. Тут было отделился от стенки какой-то
мужчина и сказал: "Э-э, куда это?" Но я нес в груди огром­ную силу и
удовлетворенность. "Прочь с дороги!" - сказал я, как Тарас Булъба. И вышел
на улицу.
Был морозец, я в тапочках, без шапки... Хорошо, что больничный костюм
был темный, а без шапок многие хо­дят... Я боялся, что таксист, обнаружив на
мне больничное, не повезет. Но было уже и темновато. Я беспечно, не
торо­пясь, стараясь не скользить в тапочках, чтобы тот же таксист не
подумал, что я пьяный, пошагал вдоль тротуара, огля­дываясь назад, как это
делают люди, которые хотят взять такси. Я шел и думал: "У меня же ведь еще
хроническая пневмония... Я же прямо горстями нагребаю в грудь воспа­ление".
Но и тут же с необъяснимым упорством и злым удовлетворением думал: "И
пусть".
А друзья мои в другом месте тоже ловили такси. На мое счастье я скоро
увидел зеленый огонек...
Все это я и рассказал в "Объяснительной записке". И ко­гда кончил
писать, подумал: "Кляуза, вообще-то..." Но тут же сам себе с дрожью в голосе
сказал:
- Ну, не-ет!
И послал свой ДОКУМЕНТ в больницу.
Мне этого показалось мало: я попросил моих вологод­ских друзей тоже
написать ДОКУМЕНТ и направить туда же. Они написали, прислали мне, так как
точного адреса больницы не знали. Я этот их ДОКУМЕНТ в больницу не послал -
я и про свою-то "Объяснительную записку" сожа­лею теперь, - а подумал: "А
напишу-ка я документальный рассказ! Попробую, по крайней мере. И приложу оба
ДО­КУМЕНТА".
Вот - прикладываю и их ДОКУМЕНТ.

г. Москва, ул. Погодинская,
клиника пропедевтики, Главному врачу

Настоящим письмом обращаем Ваше внимание на следую­щий возмутительный
случай, происшедший в клинике 2 декаб­ря в период с 18 до 19 часов. Приехав
из другого города по делам, связанным с писательской организацией, мы
обратились к дежурной с просьбой разрешить свидание с находившимся в клинике
Шукшиным В. М. Вначале дежурная разрешила свида­ние и порекомендовала
позвонить на этаж. Но, узнав фамилию больного, вдруг переменила решение и
заявила: "К нему я вас не пущу". На вопрос "почему?" - она не ответила и
вновь надмен­но и грубо заявила, что "может сделать, но не сделает", что
"другим сделает, а нам не сделает". Такие действия для нас были совершенно
непонятны, тем более что во время наших объяснений входили и выходили
посетители, которым дежур­ная демонстративно разрешала свидания. Один из них
благо­дарил дежурную весьма своеобразно, он сказал, уходя: "Завтра с меня
шоколадка" (мы не предполагали, что в столичной кли­нике может существовать
такая форма благодарности, и шо­коладом не запаслись).
В.М. Шукшин, которому сообщили о нашем приходе другие больные,
спустился с этажа и спросил дежурную, почему она не разрешает свидание, хотя
у нас выписан пропуск. Она ответила грубым криком и оскорблением. Она не
разрешила нам даже поговорить с В.М. Шукшиным и выгнала из вестибюля. На
вопрос, каковы ее имя и фамилия, она не ответила и дема­гогически заявила,
что мы пьяны. Разумеется, это была заве­домая ложь и ничем не прикрытое
оскорбление.
Считаем, что подобные люди из числа младшего медицин­ского персонала
позорят советскую медицину, и требуем при­нять административные и
общественные меры в отношении медработника, находившегося на дежурстве во
второй полови­не дня 2 декабря с. г.

Ответственный секретарь Вологодской
писательской организации В. Коротаев.
Писатель В. Белов.

И - число и подписи.
...Прочитал сейчас все это... И думаю: "Что с нами про­исходит?"