Василий Макарович
Шукшин

Жил человек...

Вот как бывает... Вчера видел человека, обедал с ним по соседству,
потом курили в курилке... У него больное серд­це, ему тоже не надо бы
курить, но русский человек как-то странно воспринимает эти советы врачей
насчет курева: слушает, соглашается, что - да, не надо бы... И спокойно
курит. Мы про это курево много толкуем в курилке - иро­низируем.
- Не пей, не кури, - насмешливо говорит какой-нибудь закоренелый
язвенник, - а чего же тогда остается?
Тут чуть не хором все:
- По одной доске ходи - на цыпочках!
- Смоли да к стенке станови.
- А если я вот с таких вот лет втянулся в эту гадость?! Ку­да я теперь
без этого?
Наговоримся так, накуримся всласть, и пойдут разгово­ры в сторону от
курева, в жизнь вообще: разные случаи вспоминаются, разные смешные
истории... А иногда и не смешные. Один был - сухонький, голубоглазый, все
покаш­ливал... А покашливал очень нехорошо: мелко, часто - вроде
прокашляется, а в горле все посвистывает, все что-то там мешает ему, и никак
он не может вздохнуть глубоко и вольно. Когда он так покашливал, на него с
сочувствием поглядывали, но старались, чтобы он не заметил этого со­чувствия
- он не нуждался в нем. Один раз он отматерил ка­кого-то в полосатой
шелковой пижаме. Тот вылетел с сострадательным поучением:
- Вам бы не надо курить-то...
- А чего мне надо? - спросил тот, глядя серьезно на по­лосатого.
- Ну, как?.. Не знаю, чего надо, но курить...
- Не знаешь, тогда не вякай, - просто сказал больной человек с синими
глазами. - А то много вас - с совета­ми... - и он еще сказал полосатому
несколько разных слов - выругался, но ругался беззлобно, не грязно -
полу­чилось больше, что он всю жизнь свою целиком отматерил - за все, и за
то, что под конец пришлось еще сидеть и вот так "кафыркать" и терпеливо
ждать. Но он же и пони­мал, что жизнь его, судьба, что ли, - это нечто
отдельное от него, чем он управлять не может, поэтому злиться тут
бес­смысленно, и он не злился. Он рассказал, например:
- Пришел с войны, из госпиталя, тут - никого: мать померла в войну,
так, брата убило, отец еще до войны по­мер. А домишко, какой был, сломали:
какую-то площадку надо было оборудовать для обороны... под Москвой здесь...
Так? А я на костылях - одна нога по земле волокется. На­нялся лед на реке
рубить. Костыли так вот зажму под мыш­ки, ногу эту неподвижную - назад,
чтоб по ей топором не тяпнуть, упру костыли в ямки, наклонюсь - и долбаю,
пока в глазах не потемнеет. А потом - сижа: костыли под зад, чтоб ко льду
не примерзнуть - и тоже... А жил у сторожихи одной, у старушки. У ей у
самой-то... с тамбур жилья, но уж... куда тут деваться. На полу спал, из
двери - по полу - холод тянет. Маленько сосну с вечера, а часа в три
просы­паюсь от холода, иду забор потихоньку тревожить: доски три оторву - и
в камелек. А она, сторожиха-та - так: глянет выйдет и снова к себе. Один
раз проснулся - ее нету. Я оделся и покостылял к забору... Только оторвал
одну доску, слышу - бах! Аж щепки полетели от забора у меня над го­ловой -
дробью саданула... - рассказывая это, синеглазый все покашливал, и это
делало рассказ его жутким. А тут он, как дошел до этого места, когда бабка
шарахнула в него со­слепу, тут он засмеялся - хотел, чтоб это выглядело
забав­но, и мы бы тоже посмеялись. Но - засмеялся и закашлял­ся, и так,
покашливая и посмеиваясь, досказал:
- Я кричу: Глебовна, ить я это! Ну, услышала голос, узнала... Чуток бы
пониже взяла, аккурат бы в голову угоди­ла. Я, говорит, думала: лезет кто. А
чего там брать! Эти... заводы демонтировали и свозили, и валили пока в кучу
- же­лезо...
- Ну да, у ней же инструкция!
- Конечно. Стрелять еще умела!..
- Она боевая была старуха, - продолжал синеглазый ве­село, довольный,
что заинтересовал своим рассказом; он во­все не жаловался. - Много мне
порассказывала ночами, пока, бывало, у камелька-то сидим. А уж к весне мне
обще­житие дали - легче стало.
- Ну, и нога, наверно, стала подживать.
- Ногу я еще года полтора после этого... Главно, болеть не болит, а
двигать ей не могу.
- Это многие тогда так, года по три с костылями хо­дили.
- Да...
Накануне он мне рассказал анекдот. Он любил слушать анекдоты, смеялся
потихоньку, когда в курилке рассказыва­ли, но сам, я не слышал, чтоб
рассказывал всем. А тут мы ждали очередь к телефону, он меня притиснул в
уголок и то­ропливо, неумело рассказал:
- Ворона достала сыр, так, села на ветку - и хочет уже его... это...
клевать. Тут лиса: спой. А ворона ей: а ху-ху не хо-хо? Зажала сыр под крыло
и говорит: теперь давай потол­куем. Тогда лиса...
Тут подошла его очередь звонить.
- Вам, - сказали ему.
Он скоренько сунул монетку в узкий ротик телефона-ав­томата и стал
набирать номер. Он еще машинально улыбал­ся, думая, наверно, о вороне,
которая натянула нос хитрой лисе.
А потом я звонил... Я говорил, а краем глаза видел сине­глазого: он
ждал меня, чтобы досказать анекдот. Смотрел на меня и заранее опять улыбался
своими невыразимо прекрасными, печальными глазами. Но тут его куда-то
позвала сестра. Он ушел.
Этой же ночью он умер.
Я проснулся от торопливых шагов в коридоре, от тихих голосов многих
людей... И почему-то сразу кольнуло в серд­це: наверно, он. Выглянул из
палаты в коридор - точно: стоит в коридоре такой телевизор, возле него люди
в белых халатах, смотрят в телевизор, некоторые входят в палату, выходят,
опять смотрят в телевизор. А там, в синем, как ку­сочек неба, квадрате
прыгает светлая точка... Прыгает и ос­тавляет за собой тусклый следок,
который тут же и гаснет. А точечка-светлячок все прыгает, прыгает... То
высоко прыг­нет, а то чуть вздрагивает, а то опять подскочит и следок за
собой вытянет. Прыгала-прыгала эта точечка и останови­лась. Люди вошли в
палату, где лежал... теперь уж труп; те­левизор выключили. Человека не
стало. Всю ночь я лежал потом с пустой душой, хотел сосредоточиться на одной
ка­кой-то главной мысли, хотел - не понять, нет, понять я и раньше пытался,
не мог - почувствовать хоть на миг, хоть кратко, хоть как тот следок
тусклый, - чуть-чуть бы хоть высветлилась в разуме ли, в душе ли: что же
это такое бы­ло - жил человек... Этот и вовсе трудно жил. Значит, нуж­но,
что ли, чтобы мы жили? Или как? Допустим, нужно, что­бы мы жили, то тогда
зачем не отняли у нас этот проклятый дар - вечно мучительно и бесплодно
пытаться понять: "А зачем все?" Вон уж научились видеть, как сердце
останав­ливается... А зачем все, зачем! И никуда с этим не докричишься,
никто не услышит. Жить уж, не оглядываться, уходить и уходить вперед,
сколько отмерено. Похоже, уми­рать-то - не страшно.