Василий Макарович
Шукшин

И разыгрались же кони в поле

И разыгрались же кони в поле,
Поископытили всю зарю.
Что они делают?
Чью они долю
Мыкают по полю?
Уж не мою ль?

Тихо в поле.
Устали кони...
Тихо в поле -
Зови, не зови.
В сонном озере, как в иконе, -
Красный оклад зари.

Минька учился в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен по
мастерству. Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегод­няшний день.
Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает
какая судьба - красивая. Силу он в себе чуял большую.
"Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, - думал он, - измордую
классиков, напишу для себя пьесу из кол­хозной жизни - вот тогда поглядим".
В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И те­перь сидел на
его кровати - большой, загоревший, в босто­новом костюме, - ждал. От
нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил
губой толс­тый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы.
Когда попадались голые женщины, он вниматель­но разглядывал их, поднимал
массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал
на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата
неожиданно голубые - как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить
что-то, но не спрашивал. Опять слюня­вил палец и осторожно переворачивал
страницу.
Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большу­щего колхоза в
степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно
гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с
сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял
сына, хотя честно пытался понять. "Да ты спроси у меня-а! - орал тогда
Кондрат и стучал себя в грудь огром­ным, как чайник, кулаком. - Ты у меня
спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую
неде­лю приезжали. Все - алкоголики! Даже бабы. И трепачи". Минька уперся
на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца.
Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
- Ну, как ты здесь? - спросил Кондрат.
- Нормально.
Некоторое время молчали.
- Тут у вас выпить-то хоть можно? - спросил Кондрат, оглядываясь на
другого студента.
Тот понял это по-своему:
- Сейчас займем где-нибудь... Завтра стипуха.
Кондрат даже покраснел.
- Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попа­дет вам, если
мы тут малость выпьем?
- Вообще-то не положено, - сказал Минька и улыбнул­ся. Странно было
видеть отца растерянным и в новом ши­карном костюме. - В исключительных
случаях только...
- Ну и пошли! - Кондрат поднялся. - Скажете потом, что был
исключительный случай.
Пошли в магазин.
Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую,
коньяк, шпроты... Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но
тот только говорил сер­дито: "Ладно, не твое дело".
А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость по­маленьку
проходила. Кондрат обрел обычный свой - снис­ходительный - тон.
- Не забывай, когда знаменитым станешь, артист... За­будешь небось?
- Что за глупости! Кого забуду?..
- Брось... Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва
знаменитым стать... А?
- Конечно.
Выпили вчетвером - пришел еще один товарищ Миньки.
Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то
раздался в ширину - под тонкой рубашкой уга­дывалось крупное, могучее еще
тело.
- Туго приходится? - расспрашивал он ребят.
- Ничего...
- Вижу, как ничего... Выпить даже нельзя, когда захо­чешь. Тоскливо
небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут - книжки читать
надо. А?
Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец
пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все
артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
- А я считаю - правильно! - басил Кондрат. - Раз при­ехали учиться,
учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано - сопли еще по
колена... Я на Миньку в прошлом году обиделся... Я снимаю свой упрек,
Митрий. Учи­тесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет полу­чаться
насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает,
какой у меня клуб - со столбами. Чем в Москве-то ошиваться...
- Тять...
- Не то говорю? Ну ладно, ладно... Вы же ученые, я забыл. А хозяйство
у меня!.. Вон Минька знает...
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку - ВДНХ. Минька вспомнил свой
экзамен, и ему стало вдвойне хо­рошо.
- Вот ты, например, человек, - заговорил он, слегка по­шатываясь. -
И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты - это же не я, верно?
Понимаешь?
- Понимаю. - Кондрат шел ровно, не шатался. - Тут дурак поймет.
- Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку...
Все выходки твои, как у нас говорят.
- А то ты не знаешь?
- Я к примеру говорю.
- Ну-ка попробуй мою походку, - заинтересовался Кондрат.
- Господи! - воскликнул Минька. - Это ж пустяк! - Он вышел вперед и
пошел, как отец, - засунув руки в карма­ны брюк, чуть раскачиваясь,
неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
Кондрат оглушительно захохотал.
- Похоже! - заорал он.
Прохожие оглянулись на них.
- Похоже ведь! - обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. -
Меня показывает - как я хожу.
Миньке стало неудобно.
- Молодец, - серьезно похвалил Кондрат. - Учись - дело будет.
- Да это что!.. Это не главное. - Минька был счас­тлив. - Главное:
донести твой характер, душу... А это, что я сейчас делал, - это
обезьянничанье. За это нас долбают.
- Пошто долбают?
- Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы... Вот я тебя
играю, так?
- Ну.
- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были
и я и ты. Понял? Тогда я - художник...
- Счас пойдем глянем одного жеребца, - заговорил вдруг Кондрат
серьезно. - Жеребец на выставке стоит образ­цовый!.. - Он зло сплюнул,
покачал головой. - Буяна помнишь?
- Помню.
- Приезжала нынче комиссия смотреть - я его хотел на выставку.
Забраковали, паразиты! А седни прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый
жеребец... Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец,
мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с
одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно,
тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи,
растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь.
А заря на западе - в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее
- кругами, кругами - черные стремительные тени, и не слышно топота коней
- тихо.
- Буяна помню, как же, - негромко сказал Минька. - Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо -
зло.
- Я его последнее время сам выхаживал, - заговорил он. - Фикус ему в
конюшню поставил - у него там как у не­весты в горнице стало. Как дите
родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. -
Кондрат замол­чал. Ему было горько.
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о
славной, нарядной судьбе артиста... Охота стало домой. Захотелось хлебнуть
грудью степного полынного ветра... Притихнуть бы на теплом косогоре и
задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун
лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо
в степи.
- Да, - сказал он.
- Со всего края приезжали смотреть...
- Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой.
Косил на людей большим нежно-фио­летовым глазом, настороженно вскидывал
маленькую голо­ву, стриг ухом.
Остановились около него.
- Этот?
- Но. - Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека,
ехидные повадки которого хорошо изучил. - Он самый.
- Орловский.
- По блату выставили.
- Красивый.
- "Красивый", - передразнил сына Кондрат. - Ты уж... лучше походки
изучай, раз не понимаешь.
- Чего ты? - обиделся Минька.
- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят - тогда посмотри, что от
этой красоты останется.
- Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
- Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так... Конечно,
полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! - Кондрат
перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. -
Трр, той! - прикрикнул Кондрат. - Гляди сюда - это грудь? Это воробьиное
колено, а не грудь. Он на двадцатой версте за­хрипит...
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
- Гражданин, вы зачем зашли туда?
- На коняку вашего любуюсь.
- Смотреть отсюда можно. Выйдите.
- А если я хочу ближе?
- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из ог­радки.
- Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят.
Чистая работа!
Служитель не понимал, о чем идет речь.
Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служите­лю и спросил
совершенно серьезно:
- Вопрос можно задать?
- Пожалуйста. - Служитель важно склонил голову набок.
- Этот конь - он кто: жеребец или кобыла?
Служитель взялся за живот... Он хохотал от души, как, наверно, не
хохотал давно.
Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
- Так ты, значит... Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и
ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
- Смотри не надсадись, - сказал Кондрат.
Служитель вытер глаза.
- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
- Но?
- Что "но"?
- Неужели жеребец?
- Конечно, жеребец.
- Значит, я Василиса Прекрасная.
- При чем тут Василиса?
- При том, что это не жеребец. Это - ишак.
Служитель рассердился.
- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
- Иди сам похмелись! А не то - съезди вон на своем же­ребце. На нем
только в кабак и ездить.
Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорби­тельным.
- Выйдите отсюда! Давайте, давайте... А то сейчас мили­цию позову. -
Он тронул Кондрата за руку.
Кондрат зашагал от конюшни. Минька - за ним.
- Видел жеребца? - Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся.
- Приеду, пойду к той комиссии... Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши
все данные про этого же­ребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там,
на этих членах комиссии... Черти.
Минька тоже закурил.
- Куда сейчас?
- На вокзал. В девять пятнадцать поезд.
У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с
отцом, как радостно и легко.
- Как вы там? - спросил он.
- Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соско­чила один раз
ночью - вроде ее кто-то в окно позвал. Я вы­шел - никого нету. Тоскует,
вот и кажется.
Минька нахмурился.
- Чего она?..
- Так ить наше дело теперь не молодое... "Чего"!
- А в деревне как?
- Что в деревне?
- Ничего не изменилось?
- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за со­лонцом помнишь?
Гречиху вечно сеяли...
- Но.
- Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Ста­рики говорят,
зря.
Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: "А что, по вечерам
гуляют с гармошками?" Несерьезно. Да и спрашивать нечего - гуляют. Как все
это далеко! Туда поедет отец. Там - мать, ребята-дружки...
- Через трое суток дома будешь.
- Ты-то не приедешь летом?
- Не знаю. Кружок тут один веду... Не знаю, может, при­еду.
- На будущий год он здесь будет, - твердо сказал Кондрат. - Я своего
добьюсь.
- Кто?
- Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того
нарвались, я их сам забракую.
- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
- Тоскуешь здесь?
- Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры
Горького - там весело.
- Москва, - раздумчиво сказал Кондрат. - На то она и столица. Мы как
сейчас поедем-то?
- Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, ко­нечно, на метро -
одна пересадка, и все.
Кондрат посмотрел на сына.
- Ты уж освоился тут.
- Не совсем, но...
- Москва, - еще раз сказал Кондрат. - Я в войну бывал тут. Но тогда
она, конечно, не такая была.
На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело
вдруг стало.
Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через
зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы на
верхнюю полку, потом присел к столику напротив сына. И опять молчали,
глядели в окно.
По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли
спокойно.
"И все они сейчас поедут", - думал Минька.
В купе пахло чем-то свежим - не то краской, не то ко­жей.
Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они
не забыли передать билеты отъезжа­ющим.
Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.
Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.
"Что он так? Как в последний раз", - подумал Минька.
Поезд все не трогался.
Наконец тронулся.
Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Он тоже смотрел на
него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой,
хмурый и смотрел все так же - внимательно и строго.
Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и
прислонился к стеклу... И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать
ходу.
Минька пошел домой.
Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, на­рочно сворачивал в
какие-то переулки - чтоб устать и прий­ти и сразу уснуть.
В комнате никого не было. На столе осталась всевозмож­ная закуска и
стояла недопитая бутылка дорогого коньяка.
Минька разобрал постель... Долго сидел, не раздеваясь. Потом разделся и
лег.
Взошла луна. В комнате стало светло. Минька предста­вил, как грохочет
сейчас по степи поезд, в котором отец... Отец смотрит, наверно, в окно. А по
земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни...
Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в который
раз, увидел: степь и табун лошадей несет­ся по степи...
С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней ком­нате играет
радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над ним и
хохочет - громко и глупо.