Василий Макарович
Шукшин

Боря

В палату привели новенького. Здоровенный парень, пол­ный, даже с
брюшком, красивый, лет двадцати семи, но с разумом двухлетнего ребенка. Он
сразу с порога заулыбался и всем громко сказал:
- Пивет, пивет!
Многие, кто лежал тут уже не первый раз, знали этого парня. Боря. Живет
у базара с отцом и матерью, в воскрес­ные дни, когда народу на базаре много,
открывает окно и ла­ет на людей, не зло лает - весело. Он вообще добрый.
- Пивет, Боря, пивет! Ты зачем сюда? Чего опять натво­рил?
Няня, устраивая Боре постель, рассказывает:
- Матерю с отцом разогнал наш Боря.
- Ты што же это, Боря?! Мать с отцом побил?
Боря зажмуривает глаза и энергично трясет головой:
- Босе не бу, не бу, не бу!.. - больше не будет.
- За што он их?
- Розу не купили! Стал просить матерю - купи ему ро­зу, и все.
- Босе не бу, не бу!
- Ложись теперь и лежи. "Не бу!"
- А мама пидет? - пугается Боря, когда няня уходит.
- Мама пидет, пидет, - успокаивают его больные. - Сам разогнал, а
теперь - мама.
В палате стало несколько оживленнее. С дурачками, я за­метил, много
легче, интереснее, чем с каким-нибудь умни­цей, у которого из головы не
идет, что он - умница. И еще: дурачки, сколько я их видел, всегда почти
люди добрые, и их жалко, и неизбежно тянет пофилософствовать. Чтоб не
философствовать в конце - это всегда плохо, - скажу те­перь, какими
примерно мыслями я закончил свои наблюде­ния за Борей (сказать все-таки
охота). Я думал: "Что же жизнь - комедия или трагедия?" Несколько красиво
написалось, но мысль по-серьезному уперлась сюда; комедия или тихая, жуткая
трагедия, в которой все мы - от Наполеона до Бори - неуклюжие, тупые
актеры, особенно Напо­леон со скрещенными руками и треуголкой. Зря все-таки
воскликнули: "Не жалеть надо человека!.." Это тоже - от неловкой, весьма
горделивой позы. Уважать - да. Только ведь уважение - это дело наживное,
приходит с культу­рой. Жалость - это выше нас, мудрее наших библиотек...
Мать - самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое род­ное - вся состоит
из жалости. Она любит свое дитя, уважа­ет, ревнует, хочет ему добра - много
всякого, но неизмен­но, всю жизнь - жалеет. Тут Природа распорядилась за
нас. Отними-ка у нее жалость, оставь ей высшее образование, умение
воспитывать, уважение... Оставь ей все, а отними жалость, и жизнь в три
недели превратится во всесветный бардак. Отчего народ поднимается весь в
гневе, когда на по­роге враг? Оттого, что всем жалко всех матерей, детей,
род­ную землю. Жалко! Можете не соглашаться, только и я знаю - и про святой
долг, и про честь, и достоинство, и т.п. Но еще - в огромной мере - жалко.
Ну, самая пора вернуться к Боре. Я не специально на­блюдал за ним, но
думал о нем много. Целыми днями в па­лате, в коридоре только и слышалось:
- Пиве-ет! А мама?.. Пидет?
- Придет, Боря, придет, куда она денется. Пусть хоть маленько отдохнет
от тебя.
Боря смеется, счастливый, что мама придет.
- Атобус, атобус?.. Да?
- На автобусе, да.
Даже когда мы отходим ко сну, Боря все спрашивает:
- Мама пидет?
Он никому не надоедает. Уколы переносит стойко, толь­ко сильно жмурится
и изумленно говорит:
- Больно!
И потом с восторгом всем говорит, что было больно.
Над ним не смеются, охотно отвечают, что мама "придет, придет" -
больше, сложнее Боря спрашивать не умеет.
Один раз я провел, как я теперь понимаю, тоже доволь­но неуклюжий
эксперимент. Боря сидел на скамеечке во дворе... Я подсел рядом, позвал:
- Боря.
Боря повернулся ко мне, а я стал внимательно глядеть ему в глаза. Долго
глядел... Я хотел понять: есть ли там хоть искра разума или он угас давно,
совсем? Боря тоже глядел на меня. И я не наткнулся - как это бывает с
людьми здра­выми - ни на какую мысль, которую бы я прочел в его гла­зах, ни
на какой молчаливый вопрос, ни на какое недоуме­ние, на что мы, смотрящие
здравым в глаза, немедленно тоже молча отвечаем - недоумением, презрением,
вызы­вающим: "Ну?" В глазах Бори всеобъемлющая, спокойная
доброжелательность, какая бывает у мудрых стариков. Мне стало не по себе.
- Мама пидет, - сказал я, и стало совсем стыдно. А встать и уйти
сразу - тоже стыдно.
- Мама пидет? Да? - Боря засмеялся, счастливый.
- Пидет мама, пидет, - я оглянулся - не наблюдает ли кто за мной?
Это было бы ужасно. У всех как-то это легко, походя получается. "Мама пидет,
Боря! Пидет". И все. И идут по своим делам - курить, умываться, пить
лекарство. Я сидел на скамеечке, точно прирос к ней, не отваживался еще раз
сказать: "Мама пидет". И уйти тоже не мог - мне казалось, что услышу -
самое оскорбительное, самое унич­тожающее, что есть в запасе у человека, -
смех в спину себе.
- Атобус? Да?
- Да, да - на автобусе приедет, - говорил я и отводил глаза в
сторону.
- Пивет! - воскликнул Боря и пожал мне руку. Хоть ум­ри, мне
казалось, что он издевается надо мной. Я встал и ушел в палату. И потом
незаметно следил за Борей - не смеется ли он, глядя на меня со своей
кровати. Надо осто­рожней с этим народом.
Боря умеет подолгу неподвижно сидеть на скамеечке... Сидит, задумчиво
смотрит перед собой. Я в такие минуты гляжу на него со стороны и упорно
думаю: неужели он злиться умеет? Устроил же скандалевич дома из-за того, что
ему не купили розу. Расплакался, начал стулья кидать, мать подвернулась -
мать толканул, отца... Тогда почему же он - недоумок? Это вполне разумное
решение вопроса: вы­мещать на близких досаду, мы все так делаем. Или он не
по­нимает, что сделал? Досаду чувствует, а обиду как следует причинить не
умеет...
В соседней палате объявился некий псих с длинными ру­ками, узколобый. Я
боюсь чиновников, продавцов и вот та­ких, как этот горилла. А они каким-то
чутьем угадывают, кто их боится. Однажды один чиновник снисходительно, чуть
грустно улыбаясь, часа два рассказывал мне, как ему сюда вот, в шею, угодила
кулацкая пуля... "Хорошо, что ри­кошетом, а то бы... Так что если думают,
что мы только за столами сидеть умеем, то..." И я напрягался изо всех сил,
всячески показывал, что верю ему, что мне очень интерес­но все это.
Горилла сразу же, как пришел, заарканил меня в коридо­ре и долго, бурно
рассказывал, как он врезал теще, соседу, жене... Что у него паспорт в
милиции. "Я пацан с веселой душой, я не люблю, когда они начинают мне..."
Как-то горилла зашел в нашу палату, хохочет.
- Этот, дурак ваш... дал ему сигарету: ешь, говорю, слад­кая. Всю
съел!
Мы молчали. Когда вот так вот является хам, крупный хам, и говорит со
смехом, что он только что сделал гадость, то всем становится горько. И
молчат. Молчат потому, что разговаривать бесполезно. Тут надо сразу бить
табуреткой по голове - единственный способ сказать хаму, что он сде­лал
нехорошо. Но возню тут, в палате, с ним никто не соби­рается затевать. Он бы
с удовольствием затеял. Один преж­девременный старичок, осведомитель по
склонности души, пошел к сестре и рассказал, что "пацан с веселой душой"
за­ставил Борю съесть сигарету. Сестра нашла "пацана" и ста­ла отчитывать.
"Пацан" обругал ее матом. Сестра - к вра­чу. Распоряжение врача: выписать
за нарушение режима.
"Пацан" уходил из больницы, когда все были во дворе.
- До свиданья, урки с мыльного завода! - громко по­прощался он. И
засмеялся. Не знаю, не стану утверждать, но, по-моему, наши самые далекие
предки очень много смеялись.
Больница наша - за городом, до автобуса идти километ­ра два леском.
Четверо, кто полегче на ногу и понадежней в плечах, поднялись и пошли
наперерез "пацану с веселой душой".
Через минут двадцать они вернулись, слегка драные, но довольные. У
одного надолго, наверно, зажмурился левый глаз.
Четверо негромко делились впечатлениями.
- Здоровый!..
- Орал?
- Матерился. Права качать начал, рубашку на себе по­рвал, доказывал,
что он блатной.
На крыльце появляется Боря и к кому-то опять бросает­ся с протянутой
рукой.
- Пиве-ет!
- Пивет, Боря, пивет.
- А мама пидет?
- Пидет, пидет.
Жарко. Хоть бы маленький ветерок, хоть бы как-нибудь расколыхать этот
душный покой... Скорей бы отсюда - ку­да-нибудь!