Василий Макарович
Шукшин

Гена Пройдисвет

Последнее время волосатый Генка работал массови­ком-затейником в горном
санатории. Отдыхающие удив­лялись на него. Удивляли Генкины песни и
шалопайство. Песни он сам сочинял и сам исполнял под гитару. Шалопай­ство...
Вообще, это не шалопайство у Генки, а полная его - демонстративная -
свобода, раскованность. Будучи этак раскованным, он и шарахался по жизни,
как по загону сши­бал столбики, ранился и злился.
Кто-то когда-то сказал Генке, что он самобытный ком­позитор. Генка
уверовал в это, и когда его песни не нрави­лись, он мучился и в отчаянии мог
выкинуть какую-нибудь шальную глупость.
Приехал в санаторий какой-то поэт; Генка, волнуясь, спел ему несколько
песен. Поэт удивился.
- Ну и что? - спросил он. - О чем эти песни? Что вы хотите сказать
ими?
Генка выпил в буфете стакан водки и вышел к бассейну, где в это время
было много отдыхающих. И громко объявил:
- Вы!.. Сейчас то же самое, но в оригинальном исполне­нии.
Пошел к вышке, откуда желающие смельчаки прыгают в бассейн. Остервенело
заколотил по струнам и запел:

Вот так номер,
Вот так так -
Это не по правилам:
Были,
Были, -
Напылили,
А потом - пр-ропали!..

Не то это у него марш, не то под заборный жиганистый выверт - не
поймешь сразу. Взошел Генка на вышку, стал на самый край доски и продолжал:

Я же помню этот бег -
Небо содрогалось,
Ваши гривы об зарю
Красную
Трепались.

"Сбацал" на краешке доски - пощелкал каблучками-но­сочками - и еще
раз:

Ох, ваши гривы об зарю
Красную
Трепались!

Все с интересом смотрели на массовика-затейника. А он кричал с вышки и
бил гитару:

Я же знаю
Мы хотели
Заарканить месяц.
Почему же он теперь,
Сволочь,
Светится?!

И Генка, в чем был, маханул с вышки в воду. Вынырнул, вылил из гитары
воду и докричал, лежа на спине и играя:

Значит, снова промахнулись...
Пропади ты пропадом!
Ну-ка, снова,
В три креста!
Кони-лошади!..

Генка откашлялся, отплевался и сообщил: - "Навязчивый сон" называется!
Генку уволили.
Дома, в своей деревне, Генка появлялся обычно на ко­роткое время -
отдышаться, поправить финансовые дела. И тут наваливались на парня всей
говорливой родней. Стыди­ли. Приводили примеры... Учили.
- Я все понимаю, - говорил Генка, - но мы, художни­ки, - люди
особого склада. Я бы мог, конечно, освоить профессию, скажем, животновода,
но на мне тогда будет смертельный грех. Я людьми занимаюсь.
- Занялся бы тобой бичина хороший - вот было бы то, что требуется.
Вот это не грех был бы.
- Тупо, неубедительно.
Пришел как-то дядя Генкин, дядя Гриша. Дядя Гриша недавно поверил в
бога и ходил теперь отрешенный, тихий, кротко и снисходительно смотрел на
житейские дела. Эта кротость обозлила Генку.
- Ты вроде как даже гордишься, что такой смирный, - сказал он.
- Не горжусь, а суетню всякую понимаю, - смиренно ответствовал
новообращенный. - Все суета, Геннадий.
- Ну, это уж вы как-то... совсем просто: "Все суета" - и баста.
- Все суета! - убежденно твердил дядя Гриша.
- Смерть - суета? Любовь - суета?
- Мы здесь - гости. Поживем - и пойдем отчитываться за наши дела. Ты
задумайся, Геннадий, задумайся: за все придется отвечать. Безобразно живешь.
Вино пьешь неуме­ренно, куришь, с девками блудишь... А ведь все
учитывает­ся! Мы, как киноаппараты: живем, а на кинопленку все снимается,
все снимается... Как поступил, как подумал, где проть совести пошел - все
снимается. И вот ты умираешь, киноаппарат этот - тело твое - хоронют, а
пленку берут и проявляют: смотрют, как ты жил... Вот.
- Хм... Ну-ка, еще что-нибудь, интересно. Поверить я, к сожалению, не
смогу, но вообще это интересно. Даже тех­нику стали использовать, надо же.
- Поверить вы, знамо, не сможете. Ну!.. - дядя Гриша чего-то вдруг
сердито оживился. - Вам же чудо нужно, чу­до! Вот пускай небо раскроется,
пускай я увижу знамение какое-нибудь - крест огненный, - тогда я поверю!
Ах ты господи!.. - где-то, видно, настойчиво требовали этих зна­мений, и
те, кто обращал дядю Гришу к вере, были, наверно, очень недовольны этим
тупым требованием, и это не­довольство усвоил и дядя Гриша тоже. - А чудо
- на каж­дом шагу! Чудо - вон в огороде: смотри, на одной сотке растет
морковь, огурцы, помидоры... Ведь это все - дели­катесы, а все - из земли.
Ведь все из земли! Ты возьми ее в горсть да посмотри хорошенько - что там?
Земля. А ты от­куда? Из земли...
- Привет!
- Из земли, и в землю же обратишься. Сказано: ни один волос не упадет
с головы... Ты думаешь, если ты - Гена Пройдисвет, то над тобой нет закона
божьего? Есть.
- Погоди, ты что-то все в кучу: и землю, и закон... Ты объясни сперва:
ну и что, что ты стал такой смирный, крот­кий? Что ты хвалишься-то этим?
Разве это хорошо?
- Вы есть жуки навозные, вы думаете: вот наша навоз­ная куча - это и
весь мир. Воюете, деретесь, злитесь... А не знаете того, что вы все... все
люди - под наблюдением.
- Почему же я не знаю, что под наблюдением? У меня - семнадцать
выговоров, у меня это наблюдение вот здесь си­дит.
- Не про то наблюдение я говорю. Это - ваше наблюде­ние, вы сами и
разбирайтесь. Я говорю про высшее наблю­дение, которое...
- Знаешь что? - перебил Генка, глядя в глаза дяде Гри­ше, словно он
только что догадался, кто такой этот ново­обращенный, этот смиренный. -
Знаешь, что я тебе скажу: ни хрена ты не верующий. Понял? Если б ты
по-настоящему верил, ты бы молчал об этом. А ты, как сорока на колу, - в
разные стороны: "Верю! Верю!" Не веришь, вот так.
Дядя Гриша кротко, смиренно посмеялся.
- Эх, Гена... Гена ты и есть. Дружок анчуткин. Жук на­возный. Ты меня
хочешь из равновесия вывесть, из покоя? Не выйдет.
- С чего это ты вдруг в бога-то поверил? Шестьдесят лет прожил - не
верил, вдруг - на тебе...
- Пошел я, иду, - терпеливо сказал дядя Гриша. - Иду с богом. А ты
колбаси дальше по дорогам - где-нибудь го­лову сломишь.
Вопрос этот - с чего дядя Гриша, нормальный мужик, вдруг уверовал в
бога, - вопрос этот всерьез заинтересовал Генку, даже встревожил. Отец
Генки, умелый печник, хва­стун, неутомимый бабник в прошлом, так объяснил
брат­нино обращение в веру:
- Мужик, он ведь как: достиг возраста - и смяк телом. А башка ишо
ясная - какие-нибудь вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на вино
напирает - башку туманит, чтоб она ни в какие вопросы не тыкалась,
другой... Миколай вон Алфимов, знаешь ведь его? - историю колхоза стал
писать. Кто куда, лишь бы голова не пустовала. А Григорий наш, вишь, в бога
ударился. Пускай, он никому вреда не приносит. С чего началось-то? А у нас
же тут верующие-то есть, много. Старухи-то. Он стал к им похаживать от
нечего делать, а те его сагитировали. Ты не досажай ему с этим, а то он
сердится. Не надо. Они безобидные люди.
Жена дяди Гриши померла лет семь назад, а жил он со средней дочерью,
тридцатилетней Анной. Анна, рослая, скуластая, добрая, любила играть на
гармошке. Играла, а иг­рать толком не умела - тянула туда-сюда, слушала и о
чем-то думала. Анна так сказала:
- Не лезь, Генка, к отцу! Понял?
- Чего замуж-то не выходишь? - поинтересовался Генка.
- За кого?
- Нашла бы какого-нибудь...
- Какого-нибудь мне не надо, одна проживу.
- Это же ненормально...
- Ничего. Нормально.
- Похаживает кто-нибудь ночами? Да?
- Не твое дело.
- Какие ведь все уверенные, все-то они знают! - обо­злился Генка. -
Все понимают. А спросишь - ответить толком не умеют. Не знаете, так хоть не
делайте вид, что зна­ете. Чего ради человек на седьмом десятке в религию
кинул­ся? Это же не просто так. Значит, было какое-то потрясение душевное.
Или - опять ложь. Притворство.
- Зачем ему притворяться-то?
- А вот это я узнаю, не я буду, если не узнаю.
- А ты чего такой нервный-то? А, Ген?.. - спросила добрая Нюра. - У
тебя же все хорошо, ты говоришь. Ты - вольная птица, чего тебе?
Генка показал, что ему скучно разговаривать с Нюрой, ушел.
Но он не оставил мысли про дядю Гришу, нет. Мысль эта больше и больше
занимала его. Он и правда чего-то нервни­чал. Он чуял какой-то подвох с этой
верой дяди Гриши, и это не давало покоя. Память Генки держала вовсе другое
про дядю Гришу: когда тот пришел с войны, то много пил, гу­лял, хвастался
орденами... Играл на гармошке и пел про немцев похабные частушки. Вообще уж
никак не монах он по склонности души, не монах. Монахи, насколько пони­мал
Генка, жизнь не любят, а дядя Гриша валялся в ней, как сытый жеребец в
спелом овсе. У него и теперь, у кроткого, кулак-то - гиря пудовая:
звезданет, неделю хворать будешь. И что, правда, такой уверовал в бога?
Разве так можно? Ве­рующая душа, по мнению Генки, - это такая душа,
кото­рая обязательно живет в хилом теле, кроме того, человек ве­рующий
должен быть немного глуп. И жить просто и одиноко. А дядя Гриша еще и
хитрый... Как же это совместить?
И вот один раз под вечерок Генка пошел к дяде Грише. Прихватил бутылку
водки, гитару...
- Здорово, дядь Гриша!
- Здорово, - дядя Гриша прищурил наметанный глаз на оттопыренный
карман Генкиных брюк, ничего не сказал.
- Зашел поговорить.
- Ладно.
- А Нюраха... в кино небось учесала? Вот дьявольская вы­думка-то еще?
А? Ты теперь не ходишь?
- Нет.
- А чего ты такой мрачный?
- А ты чего такой... развеселый?
- Настрой хороший. Давай выпьем.
Дядя Гриша внутренне подсобрался, шевельнул желва­ками, насмешливо
посмотрел на Генку... А потом - как-то вовсе беспомощно - на календарик
под часами в углу: с календарика беззаботно пялилась красная цифирка -
вос­кресенье. Дядя Гриша искал защиты и спасения хоть где-ни­будь, хоть в
чем-нибудь. Искуситель Генка невольно улыб­нулся.
- Давай. Сегодня можно. Ты не думай, дядь Гриша, я ведь не нахал... не
подонок. Я религию уважаю, но... Где у вас тут стаканы-то?
- В шкапчике. Чего запнулся-то? Уважаешь, но?.. Дого­варивай.
- Сейчас, сейчас... - Генка добыл пару стаканов, по­ставил на стол.
- Достань закусить чего-нибудь. Не будем торопиться, будем обстоятельно
ковырять души. Достань солонинки.
Дядя Гриша поднялся, грузный, открыл крышку в под­пол.
- Нырни, там в кадушке капуста и огурцы.
Генка взял из шкафчика тарелку, обтер ее полотенцем... Глянул весело на
дядю Гришу и полез в подполье. Он заме­тил, что суетится и волнуется: это
бывало с ним, когда предстояло петь свои песни или когда он хотел
понравить­ся какой-нибудь бабе, что, впрочем, тоже обозначало - петь. Он
даже усмехнулся там, в темноте, подумал: "Чего это я?"
Генка положил в тарелку огурцов, капусты... Подал на­верх дяде Грише.
Выскочил, закрыл подпол, отряхнул брю­ки, опять весело и значительно глянул
на дядю Гришу. Ему и впрямь было весело, и он правда волновался.
Налили по полстакашка.
- Я, когда был в институте, - вспомнил Генка и стал рассказывать,
поглаживая стакан и улыбаясь, - мы после первого курса поехали на
практику... не на практику, а так - подработать, жизнь повидать: в тайгу, с
геологической пар­тией.
- Ты чего институт-то бросил? - спросил дядя Гриша.
- Та-а... сложно это. Не сложно, а... Да ну ее к черту, в двух словах
не скажешь, а долго объяснять - лень. Не пока­залось мне, что это ценность
великая - диплом. А туда половина только из-за того и лезет - из-за
диплома. Я по­смотрел-посмотрел - и сделал жест: не хочу, все. Может,
глупо,- Генка помолчал, заметно посерьезнел. Тряхнул во­лосатой головой. -
А может, нет.
- Дурак.
- Может, дурак. Не сбивай меня с настроя. У меня ка­кое-то сегодня...
- Генка тоже глянул в угол на календарик. - Тоже сегодня какое-то
красненькое настроение, - он засмеялся, погладил бороду. - Слушай. Шли по
тайге, я как-то отбился в сторону от всех, отстал маленько, побежал догонять
и оступился, ногу потянул. Не могу идти. Сел - сижу. Даже весело стало.
Думаю: вернутся искать или нет? Шу­михи же много про всякое это
братство-товарищество. Вер­нутся, думаю, или нет? Посидел так с полчаса,
слышу, вер­нулись - кричат. У меня ружье, мог выстрелить - услышали бы. Да
и крикнуть, тоже услышали бы. Нет, сижу! - Генка сверкнул азартным глазом.
- Бросят, думаю, искать или все же найдут? Вот же гадская натура! Вечно
надо до края дойти, так уж понять чего-нибудь, где и понять-то... может,
нельзя. Вот бросят, думаю, искать или будут искать? В обще­житии же все
вылупалисъ про таежную романтику, про... Ну-ка, фраера, - это же не песенку
спеть под гитару это ж - человека найти! А уже солнышко садится, а до
лагеря еще далеко-о. А? - Генка оскалился недобрым оскалом, ус­тавился на
дядю Гришу светлыми, немного безумными гла­зами. - Как вы насчет того, чтоб
заночевать тут из-за одно­го дурака? Под открытым небушком, может, под
дождем... А там, в зимовье, нары, одеяла, костер, спиртяга, две
ин­ститутские обаяшки, которые прямо млеют от самодельных лыцарей, а? Вот
задача-то? Ну-ка!..
- Нашли? - нетерпеливо и недовольно перебил дядя Гриша.
Генка, тоже недовольный, что сбили с подъема, неохот­но досказал:
- Нашли. Хотели отметелить, но у меня ружье было - не получилось.
- Надо было... Чтобы зря не пугал людей.
- Да они не испугались! Это тоже пижонство: чтоб по­том про них
говорили, что они - мужики. Они молокососы. Все почти. Ну, давай.
Выпили, похрустели капустой.
- Не уважают тебя, Генка, - сказал дядя Гриша. Не то сказал, не то
спросил, не то подумал. - Тебе ведь уж три­дцать с лишним, пора это... к
делу какому-то прирастать.
Генка взял гитару, попробовал что-то такое подобрать, раздумал, кинул
ее на кровать, к подушкам, закурил. На­строй его, веселый и едкий,
скособочился.
- Меня не уважают, да, - сказал он. - А что, обя­зательно, чтоб
уважали? Ты из-за этого в бога поверил? - спросил. И сам ответил: - Из-за
этого. Я тебя, кажется, по­нял. Между прочим, я бы тоже что-нибудь такое...
придумал себе, но мне безразлично чужое мнение, вот моя слабина. Я в этом
смысле какой-то нерусский, выродок какой-то. Но тебя я понимаю. Объясняю,
что с тобой происходит: ты за­чуял смерть и забеспокоился - тебе неохота
просто так ухо­дить, тебе надо, чтоб о тебе потом говорили: он же верую­щий
был! Так?
- Дурак, - просто сказал дядя Гриша. Подумал и еще сказал: -
Волосатик.
- Ты заметил, - оживился Генка, - что за то короткое время, пока мы
беседуем, ты раз пять уже сказал слово "ду­рак"?
- Ты для чего пришел сюда?
- Понять, почему ты... Разоблачить тебя. Я не верю, что ты правда
поверил в бога. Слушай, да кто же так в бога ве­рит - повесил икону и
заявил всем: я верующий! Ты что? Это же богохульство! Ты же ничего про бога
не знаешь. Я больше тебя знаю...
- Сказал? - дядя Гриша угрожающе нагнул голову. - А теперь...
- Стоп! - воскликнул Генка. - Не надо. Не надо... Давай мирно
беседовать, у нас же водки полно. Не надо наклонять голову, - Генка
умоляюще прижал руки к груди. - Я не нарочно, я не... это... Я поторопился,
не заинтриговал тебя своими познаниями про бога. Слушай!
Генка торопливо калил в стаканы. Дядя Гриша подозри­тельно следил за
ним.
- Давай, дядя Гриша, духобор ты мой показушный. У нас с тобой близкие
натуры, но у меня совсем нет честолю­бия, хоть я и поэт. Мне тоже охота,
понимаешь, знать что-нибудь такое, чтоб... Вот чтоб все бегали, суетились,
крича­ли, боялись, а я бы посреди всех спокойно шел, никуда бы не торопился,
не мельтешил, ничего бы не боялся, а толь­ко бы посмеивался. Но я не знаю,
что такое надо знать? А? На бога меня не хватит. То есть это как-то
неконкретно... Вы­пили! Счас решим.
Дядя Гриша, все еще не веря, что Генка не просто дура­чится, опасливо
отпил только половину налитого, чтоб по­том, при худом исходе этой
беседушки, не было разгово­ров, что они вместе сидели тут и пили водку.
- Ты хоть не в секте какой-нибудь? - спросил Генка, стараясь, чтоб
тон его был как можно более дружелюбный. - А то по ошибке, может, затесался
куда-нибудь... Нет? Христос же везде - Христос, бог, но по-разному
по­нимают, как в него верить. Ты православной веры-то? Или ты не знаешь?
Дядя Гриша собрал на скатерти пальцы в кулак и потя­нул кулак к себе...
- Ишо, поганец такой, выговоришь эти слова, я тебя за столом прямо
пристукну, - это было серьезно. Это было, пожалуй, страшно: лицо дяди
Гриши, обветренное, посе­рело, и щетина на щеках стала совсем белой. -
Твоими ус­тами дерьмо жрать, а ты такие слова...
Генка испугался, но еще больше оскорбился, и злость тоже взяла. Он
теперь отчетливо знал: правда его, а ложь, лохматая, бессовестная, поднялась
и рычит. И вот - быва­ли мгновения, когда Генка с радостным изумлением
убеж­дался, что плохо знает себя (он про себя думал, что безна­дежно
трусоват), - вот он, проглотив испуг, спокойно, смело посмотрел в глаза
крайне обозленного человека. По­смотрел и крепко, и насмешливо сказал:
- Раб божий... да ты прямо как с цепи сорвался. Чего ты? Господь с
тобой, батюшка, опомнись. Что я такого сказал? Сказал, что бывают случаи,
когда баптисты, например, сбивают с толку... У них - тоже Христос, - и
слова Генкины наливались покоем, силой. Он чувствовал, как он убеди­телен и
правдив. И смелел больше, и пошел добирать всю правду, до дна. - Но ведь
нет же ни баптизма, ни нормаль­ного христианства - это же ложь, у тебя-то.
Ложь! Дядя Гриша, милый, ну зачем же ложь-то? Ведь ты же мужик, крестьянин,
труженик, ну зачем же ложь-то? - Генка по­чувствовал, что к глазам его
подступают слезы. Но это не остановило его, а даже как-то придало силы и
совсем рас­ковало на желанную, злую правду, на святую правду, на большую
правду. Даже дядя Гриша оторопел и слушал. Ред­костное вырывалось из груди
Генкиной - нечто дорогое, свободное, наболевшее. - Как же жить-то, люди?!
- Ген­ка скривился, заплакал... Но он не злился на слезы, они только мешали
ему, он их торопливо смахивал ладошкой. - Как же нам жить-то?! Когда -
раз, и соврал, ничего не сто­ит! А? - Генка встал, потому что сидеть стало
тесно, душ­но. - Ты меня упрекаешь... все упрекают: зачем институт бросил?
Не хочу врать! Раз я не чувствую, что мне это поза­рез нужно, что же я буду
притворяться-то? Мне без дипло­ма тоже интересно жить. Но почему же... Эх!
Взял, выдумал: верю. В кого?! За-че-ем? Всю жизнь под конец опозорил
враньем... Да зачем тебе это надо-то? Убей, не пойму: зачем? И почему... Да
взял вон топор в руки - и под Быстрянский мост: грабить. Лучше ведь.
Безгрешнее. Ты в бога поверил, го­воришь... А что ты с ним сделал! В горшок
его глиняный пре­вратил - щей сварить. Ни себя не пощадил, ни... Вот
си­дишь, хлопаешь глазами - как про тебя думать? Как про всех про нас
думать? Врать умеем. Легко умеем врать. Я же уважать тебя не могу,
понимаешь? Ува-жать. Не могу - с ду­ши воротит. А вся твоя жизнь достойна
уважения, а... Тьфу! Да кого же мне тогда уважать-то?! - Генка устал.
Обессилел. Сел. - Взять и под занавес все испортить. "Мы - под
на­блюдением", "каждый наш поступок..." Ведь ты же совсем не думаешь про это
про все, ты же чужие слова молотишь. Я же думал, ты не способен на ложь -
вообще, зачем это мужику? Мало на свете притворных людей? Куда же мне
те­перь идти прикажете? К кому? Бесстыдники, вот так и дае­те пример... Ведь
так же все рухнуть может! Все - в подпол вон, одна капуста и останется. На
закусь. Выпьем, раб бо­жий, - Генка налил в стаканы, качнул устало головой.
- И ведь нашел же в душе такую способность! Наше-ол. Все ду­мают, ее там
нет, а она есть. Раз - и вот она: хоть стой, хоть падай.
Генка поднес стакан ко рту, и вмиг он у него вырвался из рук. Он даже
сперва не понял - что это? Стакан рванулся и полетел вверх...
- Хватит лакать, - сказал дядя Гриша сдавленным злым голосом. -
Распился тут.
Генка хотел встать, но дядя Гриша загреб ногой его стул, и Генка упал.
И тотчас на него упал дядя Гриша, захватил его волосы и стал стукать головой
об пол.
- Вот так ее... - приговаривал он. - Умную-то голо­вушку. Вот так,
вот так...
Генка упруго изогнулся под дядиной тушей, подпустил ему под брюхо ноги
и двинул что было силы. Дядя взмахнул руками и грянулся затылком об стол.
Стол упал, со стола с веселым разговором полетели стаканы, бутылка,
тарелка... Генка понимал, что упускать инициативу нельзя, иначе массивный
дядя подомнет его и расколотит всю голову. Он, впрочем, не очень и думал.
Азарт схватки враз опалил его, подчинил своим законам: он действовал, как
всякий нормальный боец, - вроде не соображая, но очень рассудочно и точно.
Раза два угодил дяде кулаком в лоб, чтоб тот не су­мел подняться, а когда
дядя все же набычился и начал вста­вать, Генка ногой опять свалил его.
Злости не было, было сознание опасности, что дядя Гриша поднимется и сгоряча
схватит что-нибудь в руки, какой-нибудь предмет. И ломанет. Поэтому никак
нельзя было дать ему подняться.
Так они напрягались: один хотел встать, другой не давал.
...Когда пришла Нюра, бой был в разгаре, и на полу валялось все, что
могло упасть... А посередке молча возились дядя с племянником. Рубахи у
обоих изодраны, кровь вид­на... Нюра насилу отодрала их друг от друга. Генке
залепила пару оплеух, оттолкнула в угол, отца усадила на кровать.
- Поганец, - тяжело дыша, сказал дядя Гриша, выти­рая драным рукавом
рубахи кровь с губы. - Будет тут... сло­ва разные потреблять... Разинул
рот-то. Шшенок.
- Горько, горько, - говорил Генка, сплевывая сукрови­цу. - Ах, как
горько!.. Речь идет о Руси! А этот... деляга, притворяться пошел. Фраер.
Душу пошел насиловать... уважения захотел... Врать начал! Если я паясничаю
на доро­гах, - Генка постучал себе с силой в грудь, сверкнул мок­рыми
глазами, - то я знаю, что за мной - Русь: я не пропа­ду, я еще буду
человеком. Мне есть к кому прийти! - Генка закричал, как на базаре, как на
жадную, бессовестную тор­говку закричал, когда вокруг уже собрались люди и
уже все равно и не стыдно кричать. - Мы же так опрокинемся!..
- Я те опрокинусь, - гудел негромко, с дрожью в голо­се дядя Гриша,
все вытирая окровавленный рот. - Я тя са­мого опрокину - башкой лохматой в
помойное ведро вон. Шшенок.
Нюра налила в рукомойник воды, подвела сперва отца, вымыла ему лицо,
приговаривая в том духе, что - бесстыд­ники, как дети малые, честное
слово... Сцепи-и-лись. Чего не поделили?
- Россию! - высокопарно заявил Генка.
- Я вот те счас покажу Россию! - повысила голос и Ню­ра. - Трепач...
На старика-то - с кулаками? Э-зх! А говоришь, книжки умные читаешь. Где же
это написано, чтоб... Я вот не погляжу счас, что я баба, надаю по
загривку-то, бу­дешь знать.
- От тебя приму. Ты духовно чистый человек... Ты не врешь.
- А я што тебе?! - пошел дядя Гриша к Генке с мокрым лицом, но Нюра
легко развернула его и сунула опять под ру­комойник.
Потом дядя Гриша вытирался, а Генка мылся до пояса над шайкой, Нюра
поливала ему из ковша. Потом она дала им свежие рубахи из сундука и из
сундука же достала бутыл­ку перцовки.
- От простуды берегла... но уж нате. И не коситесь друг на друга. Вот
же глупые-то! Сказать кому, не поверят. Сце­пились. Ты, Геночка, не
зачитался случаем? Шибко уж язы­кастый да кулакастый стал. Смотри, а то,
бывает, до дури зачитываются - с ума сходят. Давайте, и я с вами пригублю
маленько. Миритесь.
Выпили втроем огневой славной перцовки... Посидели молча. Отошли.
- Спеть? - спросил Генка.
- Спой, - согласилась Нюра. - Только понятную ка­кую-нибудь. А то у
вас нынче не поймешь ни черта. Что за люди пошли! Живут непонятно, поют - и
то непонятно.
- Сказано, - заговорил дядя Гриша, но заговорил как-то сипло, тонко.
Прокашлялся. - Сказано: придет владыка мира... Сперва их четверо придут,
потом один троих подом­нет под себя и станет единовластно владычить. Это и
будет - антихрист шестьсот шестьдесят шесть, три шестерки. И бу­дет он
владычить три с половиной года, но законы его будут действовать только три
года. Но перед тем как он при­дет, он разошлет по свету своих агентов: они
все тут пере­путают. Вот Геночка наш преподобный и есть тот самый агент.
Генка начал было слушать про антихриста 666, но бро­сил и склонился к
гитаре.
- Бледно, - сказал он. - Могли бы поярче что-нибудь выдумать. А
потому бледно, что нет истинной веры. Поэто­му и примитив такой. Итак,
понятную! - объявил он. И за­пел:

То, ох, не ве-етер ветку кло-онит,
Не, ох, не дубра-авушка-а шуми-ит...

Бросил, задумался, посасывая разбитую губу.
- Чего ж бросил-то? Хорошо ведь начал, - сказала Нюра.
- А возможно, что это не притворство у вас, - загово­рил Генка из
своих дум. И посмотрел на дядю Гришу. - Возможно, что тут налицо
элементарная самодеятель­ность, - он долго и участливо смотрел на дядю. Тот
тоже глянул на него и обиженно отвернулся, поморщился даже от Генкиного
словоблудия.
- Пой-ка лучше, правда.
Но Генка петь больше не стал, сидел, облокотившись на гитару, смотрел в
окно.
- Корова-то!.. Матушка ты моя, давно уже ворота под-деет, стоит! -
спохватилась Нюра, увидев корову у ворот. И побежала впустить ее.
Генка и дядя Гриша безучастно следили, как она про­бежала по двору,
открыла ворота и впустила большую ко­молую корову. И шла с ней по двору, и
что-то ей говорила.
- Корова, - задумчиво сказал Генка. Непонятно, к че­му он это сказал.
Дядя Гриша все смотрел, как Нюра сняла с колышка вы­жаренный знойным
июльским солнышком подойник, лов­ким коротким движением подобрала край юбки
у сгиба ко­лен сзади, села доить. В дно подойника звонко ударили первые,
невидимые отсюда струйки молока. И Генка мыс­ленно, как въявь, увидел, как
бьют в дно теплые стреми­тельные стрелки, как пузырится на дне, а новые
струйки попадают в пузырьки, они лопаются, и белые капельки-брызги летят
невысоко и обильно и стекают по бокам ведра тонюсенькими ручейками. И скоро
там все вспенится, и струйки уже не будут звенеть, а будут втыкаться в белую
шапку с мягким, ласковым, сдобным каким-то звуком. Сильная Нюра чуть
покачивалась сидя - вправо-влево, вправо-влево - в такт, как двигались
руки, и под белой кофточкой с цветочками шевелились ее широкие лопатки.
- Корова... - еще раз в раздумье сказал Генка. - Этой ночью напишу
стихи. Если не затуманю голову. Давай по ма­ленькой?
- Хватит, - сказал дядя Гриша. - Не хочу больше.
- Ну и я не буду, - решил Генка и отодвинул перцовку подальше от
себя. - Лучше стихи напишу. Про корову.