Василий Макарович
Шукшин

Василий Шукшин. Заревой дождь

Был конец апреля. С карнизов домов срывались крупные капли, теплый
ветер сдувал их, они мягко шлепались в стекла окон и медленно стекали
светлыми слезами. Ефим Бедарев лежал в районной больнице, в маленькой
палате, на плоской койке.
Он почернел от болезни. Устал.
Часто заходил врач, молодой парень.
- Ну, как дела?
- Как сажа бела,- с трудом отвечал Ефим; в темных провалившихся гла-
зах его на миг вспыхивала странная веселость.- Подвожу баланс.
- Бросьте вы!..
- Я шутейно,- успокаивал Ефим. Ему нравился доктор: он был до смешно-
го молодой и застенчивый, этот доктор.
- Лекарство пили?
- А как же! Лучше стало - чую.
Доктор пытливо смотрел на больного. Тот спокойно выдерживал его
взгляд.
- Не веришь? Хэх, доктор!.. До чего же ты молодой еще. Прямо завидки
берут.
Доктор краснел:
- Как это не верю! Зачем вы так?..
Ефим легонько хлопал его по руке:
- Все в порядке, сынок: я понимаю. Я не жалуюсь... Мне бы только
дочь...
- Ей послали телеграмму.
- Вот хорошо! - Ефим хотел увидеть единственную дочь Нину. - Это хо-
рошо.
В полдень, когда в палате никого не было, в открытое окно, с улицы,
заглянул человек в белом полушубке. Оглядел палату, снял с огромной го-
ловы мерлушковую шапку и лег грудью на подоконник. В палате запахло та-
лой землей и овчиной.
- Здорово, Ефим.
Больной повернул голову и от удивления округлил глаза. Пошевелился -
хотел приподняться, но человек в полушубке замахал рукой:
- Лежи!
Ефим внимательно смотрел на пришельца.
- Зашел попроведать,- заговорил тот, глядя раскосыми глазами не то на
больного, не то мимо.- Как делишки, Ефим?
Ефим усмехнулся:
- Хорошо.
Большеголовый понимающе кивнул. Вылез из окна, высморкался на землю и
снова влез и лег на подоконник. Некоторое время смотрели друг на друга.
- Значит, как я понимаю, плохо дело,- сказал большеголовый и опять
понимающе кивнул.
- Ты для чего приполз сюда? - спросил Ефим,
- А приехал в гости к зятю,- охотно заговорил большеголовый,- ну, уз-
нал, что ты, значит, прихворнул. Ага. Ну, сидел на крылечке, и так меня
разморило. Вот, думаю, весна, хорошо, солнышко светит. Да-а... А поми-
рать все одно надо.- Он полез в карман полушубка за кисетом.- И опять же
так подумал: вот живем мы, живем - вроде так и надо. О смертыньке-то и
не думаем. А она - раз! - тут как тут. Здрасте, говорит, забыли про ме-
ня? - Большеголовый посмотрел прямо на Ефима.- Взять хоть тебя, Ефим...-
Он долго слюнявил край газетной самокрутки.
- Ну?
- Ну, жил, думаю, человек... активничал там, раскулачивал... э-э... и
все такое.- Большеголовый прикурил, заботливо отмахнул от окна белое об-
лачко дыма.- Крест с церкви тогда своротил. Помнишь?
- Помню, как же.
- Во-от. Я к чему это: там есть бог или нету - это ладно. Не про то
счас. Я хочу узнать: как вобче-то?
- Что?
- Мучаешься?
- Хочешь знать: мучает меня совесть, что я вас раскулачивал? Это, што
ли?
- Ага, вот это самое.
- Нет, Кирилл, не мучает. Нисколько. А бога ты зря приплел. Ты ж сам
не веришь. Хоть бы сейчас-то не вилял душой.
Кирилл усмехнулся:
- Богу не верю - это правда. Ему, как я понимаю, никто не верит,
притворяются только.
- Молодец. Хоть на старости лет за ум взялся.
- Не радуйся шибко-то.- Большеголовый назидательно посерьезнел.- Я
тебя не пужаю, Ефим, но хочу сказать: кто в жизни обижал людей, тот лег-
ко не умирает.
- Ой, как я испугался, прямо трясусь весь. Дурак ты, Кирька, и всегда
дураком был. Хэх, блаженненький явился...
- Это ты передо мной веселишься,- продолжал Кирька.- А самому страш-
но.
- А я не помру. Откуда ты взял, что я помираю?
- Ничего, ничего,- значительно сказал Кирька и затянулся трескучим
самосадом.
Вошел доктор.
- Это еще что такое? - нахмурился он, увидев Кирьку.
- Это... сосед мой, - сказал Ефим. - Пусть постоит.
- Бросьте курить-то! И лучше бы уйти...
- Нет,- запротестовал Ефим,- пусть побудет.
Кирька сполз с подоконника, старательно затоптал окурок.
Врач заставил Ефима выпить лекарство, посидел немного рядом с ним и
ушел.
Кирька снова лег на подоконник.
- Хороший уход здесь,- сказал он.
- "Хороший уход здесь",- передразнил его Ефим, неожиданно почему-то
рассердившись.- Оглоеды.
- Не шуми. Это тебе не сельсовет, а больница.
Помолчали.
- Гляжу я на тебя, Ефим,- заговорил вдруг Кирька задумчиво и негром-
ко,- и не могу понять: ведь сколько ты мне вреда сделал! Хозяйство отоб-
рал, по тайге гонял, как зверя какого, сослал вон куда - к черту на ку-
лички... Так? А зла у меня на тебя нету большого. Не то, что совсем не-
ту: подвернись тогда в тайге, я ба, конечно, хлопнул. Но такого, чтоб
света белого не видеть, такого нету. Один раз, помню, караулил у твоей
избы чуть не до света. Сидел ты с бумажками прямо наспроть окна. Раз де-
сять прицеливался - и не мог. Не поверишь, наверно? В тайге мог ба, а
дома нет. Сижу, ругаю себя последними словами, а стрельнуть не могу.
Ефим скатил по подушке голову в сторону Кирьки, с любопытством слу-
шал.
- Ты какой-то все-таки ненормальный был, Ефим. Не серчай - не по зло-
бе говорю. Я не лаяться пришел. Мне понять охота: почему ты таким винтом
жил - каждой бочке затычка? Ну, прятал я хлеб, допустим. А почему у те-
бя-то душа болела? Он ведь мой, хлеб-то.
- Дурак,- сказал Ефим.
- Опять дурак! - обозлился Кирька.- Ты пойми - я ж сурьезно с тобой
разговариваю. Чего нам с тобой теперь делить-то? Насобачились на свой
век, хватит.
- Чего тебе понять охота?
- Охота понять: чего ты добивался в жизни? - терпеливо пытал Кирька.-
Каждый человек чего-то добивается в жизни. Я, к примеру, богатым хотел
быть. А ты?
- Чтоб дураков было меньше, Вот чего я добивался.
- Тьфу!.. - Кирька полез за кисетом. - Я ему одно, он - другое.
- Богатым он хотел быть!.. За счет кого? Дурак, дурак, а хитрый.
- Сам ты дурак. Трепач. Новая жись!.. Сам не жил как следует и другим
не давал.
Ошибся ты в жизни, Ефим.
Ефим закашлялся. Высохшее тело его долго содрогалось и корчилось от
удушающих приступов. Он смотрел на Кирьку опаляющим взглядом, пытался
что-то сказать. Вошел доктор и бросился к больному.
Кирька слез с окна и пошел из ограды.
К вечеру, когда больничные окна неярко пламенели в лучах уходящего
солнца, Ефиму Бедареву стало хуже.
Он лежал на спине, закинув руки назад. Время от времени тихо стонал,
сжимал непослушными пальцами тонкие прутья кровати, напрягался - хотел
встать. Но болезнь не выпускала его из своих цепких объятий, жгла губи-
тельным огнем; жаром дышала в лицо, жарко, мучительно жарко было под
одеялом, в жарком тумане качались стены и потолок...
Над Ефимом стояли врач и дочь Нина, женщина лет тридцати, только что
приехавшая их города.
- Что сейчас?.. Ночь? - спрашивал Ефим, очнувшись.
- Вечер, солнце заходит.
- Закурить бы...
- Нельзя, что вы!
- Ну, пару раз курнуть, я думаю, можно?
- Да нельзя, нельзя! Как же можно, папа?!
Ефим обиженно умолкал... И снова терял сознание, и снова хотел встать
- упорно и безнадежно. Один раз в беспамятстве ему удалось сесть в кро-
вати. Дочь и доктор хотели уложить его обратно, но он уперся рукой в по-
душку, а другой торопливо рвал ворот рубашки и тихонько, горячо, со
свистом в горле шептал:
- Да к чему же?.. К чему?.. Я же знаю! Я все знаю!..- В сухих, воспа-
ленный глазах его мерцал беспокойный, трепетный свет горькой какой-то
мысли.
Кое-как уложили его... Дочь припала к отцу на грудь, затряслась в ры-
даниях:
- Папа! Папочка мой хороший!.. Папа!..
Доктор увел женщину из палаты и остался с больным один.
Ефим притих.
Врач сидел на кровати, смотрел на него.
- Кирька! - позвал Ефим, не открывая глаз.
- Чего? - откликнулся чей-то голос.
Врач вздрогнул и обернулся - у окна стоял Кирька и глядел на Ефима.
Он давно уж наблюдал за непосильной борьбой человека со смертью,
- Вы что тут?
- Смотрю...
- Это кто? Кирька? - спросил Ефим.
- Я.
- Пришел?
- Ага.
- Ничего, Кирька..,- Ефим жадно дышал.- Я потом с тобой потолкую...
Конечно, жалко малость...
- Ничего, Лежи, Ефим.
Врач ничего не понял из этого странного разговора. Он решил, что Ефим
опять бредит, и сделал знак Кирьке, чтобы тот ушел: больной волновался.
Кирькина голова исчезла.
Ночь кончалась. Заревая сторона неба нахмурилась тучами. Повеяло
затхлым теплом болотистых низин - собирался дождь.
Где-то прогудела машина; несколько кобелей-цепняков простуженно забу-
хали в рассветную ттишину.
Над Ефимом склонились врач и дочь.
- Все? - спросил Ефим одними губами.
У женщины запрыгал подбородок. Врач воскликнул:
- Что это вы, Ефим Назарыч! Глупости какие...
- Открой окно.
- Оно открыто.
- Тяжко... Нина, дочка... ребятешек... м-м...-Ефим повел потускневший
взгляд в сторону, потянулся под одеялом... Лицо покрылось мучнистой
бледностью. Он закашлялся... Изо рта на подушку протянулся тонкий ручеек
сукровицы. Последним усилием рванулся он с койки... сел.
Доктор и дочь подхватили его.
В горле у Ефима кипело. Он хотел что-то сказать, но только мычал. Он
плохо держал голову... пачкал белый халат дочери теплой кровью и мычал -
хотел что-то сказать.
- Что, Ефим, плохо? - с искренней участливостью спросил вдруг посто-
ронний голос - это Кирька опять стоял у окна. Ему никто не ответил. Его
даже, наверно, не услышали.
Ефим сразу отяжелел в руках дочери, обвис... Его бережно положили на
койку. Стало тихо.
Женщина окаменела у койки. Смотрела на отца большими глазами. В стек-
ла окон сыпанули первые крупные капли дождя; деревья в больничном саду
встрепенулись, закачали ветвями, зашумели.
Порывом ветра в окно палаты закинуло клочок бумаги; он упал к ногам
женщины, тихо шаркнув по полу. Она вздрогнула, опустилась перед отцом на
колени... Кирька медленно пошел прочь от больницы. Шапку забыл надеть -
нес в руках. Теплый обильный дождь полоскал голову, стекал по лицу, по
шее, за ворот, барабанил по полушубку. Это был желанный дождь - первый в
этом году,
Шел Кирька и грустно смотрел в землю. Жалко было Ефима Бедарева. Сей-
час он даже не хотел понять: почему жалко? Грустно было и жалко, и все.
Дождь шумел, отплясывал на дороге тысячью длинных сверкающих ножек.
Кипело, булькало в канавках и в лужицах... Хлюпало.