Первое знакомство с городом
Перед самой войной повез нас отчим в город Б. Это - ближайший от нас,
весь почти деревянный, бывший купеческий, ровный и грязный.
Как горько мне было уезжать! Я невзлюбил отчима и, хоть не помнил
родного отца, думал: будь он с нами, тятя-то, никуда бы мы не засобирались
ехать. Назло отчиму (теперь знаю: это был человек редкого сердца - добрый,
любящий... Будучи холостым парнем, он взял маму с двумя детьми), так вот
назло отчиму, папке назло - чтобы он разозлился и пришел в отчаяние, - я
свернул огромную папиросу, зашел в уборную и стал "смолить" - курить. Из
уборной из всех щелей повалил дым. Папка увидел... Он никогда не бил меня,
но всегда грозился, что "вольет". Он распахнул дверь уборной и,
подбоченившись, стал молча смотреть на меня. Он был очень красивый человек,
смуглый, крепкий, с карими умными глазами... Я бросил папироску и тоже стал
смотреть на него.
- Ну? - сказал он.
- Курил... - Хоть бы он ударил меня, хоть бы щелкнул разок по лбу, я
бы тут же разорался, схватился бы за голову, испугал бы маму. Может, они бы
поругались и, может, мама заявила бы ему, что никуда она не поедет, раз он
такой - бьет детей.
- Я вижу, что курил. Дурак ты, дурак, Ванька... Кому хуже-то делаешь?
Мне, что ли? Пойду сейчас и скажу матери...
Это не входило в мои планы, и это могло мне выйти боком - мама-то как
раз и отстегала бы меня. Я догнал папку...
- Папка, не надо, не ходи!
- Зачем ты куришь, дурачок, с таких лет? Ведь это ж сколько никотину
скопится за целую жизнь! Ты только подумай, голова садовая. Скажи, что
больше не будешь, - не пойду к матери.
- Не буду. Истинный мой Бог, не буду.
- Ну смотри.
... И вот едем в город - переезжаем. На телеге наше добро, мы с Талей
сидим на верхотуре, мама с папкой идут пешком. За телегой, привязанная, идет
наша корова Райка.
Таля, маленькая сестра моя, радуется, что мы едем, что нам еще
далеко-далеко ехать. Невдомек ей, что мы уезжаем из дома. Вообще-то мне тоже
нравится ехать. Вольно кругом, просторно... Степь. В травах стоит
несмолкаемая трескотня: тысячи маленьких неутомимых кузнецов бьют и бьют
крохотными молоточками в звонкие наковаленки, а сверху, из жаркой синевы,
льются витые серебряные ниточки... Наверно, эти-то тоненькие ниточки и куют
на своих наковаленках маленькие кузнецы и развешивают сверкающими
паутинками по траве. Рано утром, когда встает солнце, на ниточки эти,
протянутые от травинки к травинке, кто-то нанизывает изумрудный бисер -
зеленое платье степи блестит тогда дорогими нарядами.
Мы останавливаемся покормиться.
Папка выпрягает коня, пускает его по бережку. Райка тоже пошла с
удовольствием хрумтеть сочным разнотравьем. Мы раскладываем костерок -
варить пшенную кашу. Хорошо! Я даже забываю, что мы уезжаем из дома. Папка
напоминает:
- Вот здесь наша река последний раз к дороге подходит. Дальше она на
запад поворачивает.
Мы все некоторое время молча смотрим на родимую реку. Я вырос на ней,
привык слышать днем и ночью ее ровный, глуховатый, мощный шум... Теперь не
сидеть мне на ее берегах с удочкой, не бывать на островах, где покойно и
прохладно, где кусты ломятся от всякой ягоды: смородины, малины, ежевики,
черемухи, облепихи, боярки, калины... Не заводиться с превеликим трудом -
так, что ноги в кровь и штаны на кустах оставишь - бечевой далеко вверх и
никогда, может быть, не испытать теперь величайшее блаженство - обратный
путь домой. Как нравилось мне, каким взрослым, несколько удрученным
заботами о семье мужиком я себя чувствовал, когда собирались вверх "с
ночевой". Надо было не забыть спички, соль, ножик, топор... В носу лодки
свалены сети, невод, фуфайки. Есть хлеб, картошка, котелок. Есть ружье и
тугой, тяжелый патронташ.
- Ну все?
- Все вроде...
- Давайте, а то поздно уже. Надо еще с ночевкой устроиться. Берись!
Самый хитрый из нас, владелец ружья или лодки, отправляется на корму,
остальные, человека два-три, - в бечеву. Впрочем, мне и нравилось больше в
бечеве, правда, там горсть смородины на ходу слупишь, там второпях к воде
припадешь горячими губами, там надо вброд через протоку - по пояс... Да
еще сорвешься с осклизлого валуна да с головой ухнешь... Хорошо именно то,
что все это на ходу, не нарочно, не для удовольствия. А главное, ты, а не
тот, на корме, основное-то дело делаешь...
Эх, папка, папка! А вдруг да у него не так все хорошо пойдет в городе?
Ведь едем-то мы - попробовать. Еще неизвестно, где он там работу найдет,
какую работу? У него ни грамоты большой, ни специальности. И вот надо же -
поперся в город и еще с собой трех человек потащил. А сам ничего не знает,
как там будет. Съездил только, договорился с квартирой, и все. И мама
тоже... Куда согласилась? Последнее время, я слышал, все шептались по
ночам: она вроде не соглашалась. Но ей хотелось выучиться на портниху, а в
городе есть курсы... Вот этими курсами-то он ее и донял. Согласилась.
Попробуем, говорит. Ничего, говорит, продавать не будем, лишнее, что не
надо, рассуем для хранения по родным и поедем, попробуем. А папке страсть
как охота куда-нибудь на фабрику или в мастерскую какую - хочется ему стать
рабочим, и все тут. Ну, вот и едем.
... Приехали в город затемно. Я не видел его. Папка чудом находил
дорогу: сворачивали в темные переулки, громыхали колесами по булыжнику
улиц... Раза два он только спрашивал у встречных, встречные объясняли
что-то на тарабарском языке: надо еще до конца Осоавиахимовской, потом
свернуть к Казармам, потом будет Дегтярный... Папка возвращался к нам и
говорил, что все правильно - верно едем. Мы с Талей и мама притихли. Только
папка один храбрился, громко говорил... Наверно, чтоб подбодрить нас.
По бокам темных улиц и переулков стояли за заборами большие дома. В
окнах яркий свет.
- Господи, да когда же приедем-то? - не выдержала мама. Это же самое
удивляло и меня: казалось, что мы, пока едем по городу, проехали пять таких
деревень, как наша. Вот он, город-то!
- Скоро, скоро, - бодрится папка. - Еще свернем на одну улицу, потом
в переулок - и дома.
Дома!.. Смелый он человек, папка. Я его уважаю. Но затею его с городом
все-таки не могу принять. Страшно здесь, все чужое, можно легко заблудиться.
Не заблудились. Подъехали к большому дому, папка остановил коня.
- Здесь. Счас скажу, что приехали...
- Скорей там, - велит мама.
- Да скоро! Скажу только...
В переулке темно. Я чувствую, мама боится, и сам тоже начинаю бояться.
Одной Тале - хоть бы хны.
- Мам, мы тут жить станем?
- Тут, доченька... Заехали!
- Уговори ты его назад, домой, - советую я.
- Да теперь уж... Вот дура-то я, дура!
Папки, как на грех, долго нету. В доме горит свет, но забор высокий,
ничего в окнах не видать.
Наконец появился папка... С ним какой-то мужик.
- Здравствуйте, - не очень приветливо говорит мужик. - Заезжай, я
покажу, куда ставить. Барахла-то много?
- Откуда!.. Одежонка кой-какая да постелишка.
- Ну, заезжайте.
Пока перетаскивают наши манатки, мы сидим с Талей в большой, ярко
освещенной комнате на сундуке в углу. В комнату вошел долговязый
парнишка... с самолетом. Я прирос к сундуку.
- Хочешь подержать? - спросил парнишка.
Самолет был легкий, как пушинка, с тонкими размашистыми крыльями, с
винтиком впереди... Таля тоже потянулась к самолету, но долговязый не дал.
- Ты изломаешь.
Таля захныкала и все тянулась к самолету - тоже подержать. Долговязый
был неумолим. И во мне вдруг пробудилось чудовищное подхалимство, и я
сказал строго:
- Ну чего ты? Изломаешь, тогда что?! - Мне хотелось еще разок
подержать самолет, а чтоб долговязый дал, надо, чтоб Таля не тянулась и
нечаянно не выхватила бы его у меня.
Тут вошли взрослые. Отец долговязого сказал сыну:
- Иди спать, Славка, не путайся под ногами.
Когда остались мы одни, я вдруг обнаружил, что свет-то - с потолка!..
Под потолком висела на шнуре стеклянная лампочка, похожая на огурец, а
внутри лампочки - светлая паутинка. Я даже вскрикнул:
- Гляньте-ка!..
- Ну что? Электричество. Ты, Ванька, поменьше теперь ори - не дома.
Тут вступилась мама:
- Парнишке теперь и слова нельзя сказать?
- Да говори он сколько влезет - потихоньку. Чего заполошничать-то.
Они еще поговорили в таком духе - частенько так разговаривали.
- Завез, да еще недовольный...
- Ну и давай теперь на каждом шагу: "Гляди-ка! Смотри-ка!" Смеяться
ведь начнут.
- Ну и не одергивай каждый раз парнишку!
- Погоди, сядет он тебе на шею, если так будешь...
А как, интересно? Самого отец чуть не до смерти зашиб на покосе за то,
что он, мальчишкой, побоялся распутать и обратать шкодливую кобылу -
лягалась... Сам же нет-нет да вспомнит про это и обижается на своего отца.
Его тогда, маленького-то, насилу откачала мать, бабушка наша неродная. А на
шею я никому не сяду, не надо этого бояться.
Мы легли спать.
Долго мне не спалось. Худо было на душе. За стеной громко, с
присвистом храпел хозяин, чуждо гудели под окнами провода, проходили по
улице - группами - молодые парни и девки, громко разговаривали, смеялись.
Почему-то вспомнилось, как родной наш дедушка, когда выпьет медовухи,
всякий раз спрашивает меня:
- Ванька, какое самое длинное слово на свете?
Я давно знаю, какое, а чтоб еще раз услышать, как он выговаривает это
слово, хитрю:
- Не знаю, деда.
- А-а!.. - И начинает: - Интре... интренацал... - И потом только
одолевает: - Ин-тер-на-ци-о-нал! Мы покатываемся со смеху - мама, я и
Таля.
- Эх вы!.. Смешно? - обижается дедушка. - Ну, валяйте, смейтесь.
Можно бы сейчас написать, что в ту ночь мне снились большие дома,
самолет, лампочка... Можно бы написать, но не помню, снилось ли. Может,
снилось.
Утром я проснулся оттого, что прямо под окном громко сморкался хозяин и
приговаривал:
- Ты гляди што!.. Прямо круги в глазах.
Мамы и папки не было. Таля спала. Я стал думать: как теперь пойдет
жизнь? Дружков не будет - они, говорят, все тут хулиганистые, еще надают
одному-то. Речки тоже нету. Она есть, сказывал папка, но будет далеко от
нас. Лес, говорит, рядом, там, говорит, корову будем пасти. Но лес не
нашенский, не острова - бор, - это страшновато. Да и что там, в бору-то?
- грузди только.
Тут вдруг в хозяйской половине забегали, закричали... Я понял из
криков, что Славка засадил в ухо горошину. Всем семейством они побежали в
больницу. Я встал и пошел в их комнату - посмотреть, какие в городе печки.
Говорили, какие-то чудные. Открыл дверь... и не печку увидел, а аккуратную
белую булочку на столе. Потом я узнал, что их зовут - сайки. Никого в
комнате не было. Я подошел к столу взял сайку и пошел к Тале. Она как раз
проснулась.
- Ой! - сказала она. - Дай-ка мне.
- Всю, что ли?
- Да зачем?.. Смеряй ниточкой да отломи половинку. Это мама купила?
- Дали. Славка дал.
Разломили саечку и стали есть, сидя на кровати. Никогда не ел такого
вкусного хлеба. До чего же душистый, мягкий, чуть солоноватый, даже есть
жалко; я все поглядывал, сколько осталось. Мы не услышали, как открылась
дверь... Услышали:
- Уже пакостить начали? - С порога на нас глядела хозяйка. У меня
все оборвалось внутри.
- Зачем ты взял сайку?
И - вот истинный Бог, не вру - я сказал:
- Я думал, она чужая.
- Чужая... Нехорошо так делать. Это - воровство называется. Я вот
скажу отцу с матерью...
Что-то я вконец растерялся... Вдруг спросил:
- Горошину-то вытащили?
- О какой! - удивилась хозяйка. - Хитрит еще. - И ушла.
Мне стало совсем невмоготу.
- Пойдем домой? - предложил я Тале.
- Счас, давай только доедим, - легко согласилась она. Она твердо
помнила наказ мамы: не есть на ходу, а - сядь, съешь, чего у тебя там есть,
тогда уж ходи или бегай.
Я увидел в окно, что хозяйка пошла в сарай, и заторопил Талю. Она было
заупрямилась, но все же пошла.
Я помнил, что мы к воротам подъехали слева, если стоять к ним лицом,
значит, теперь надо - вправо. Пошли вправо. Дошли до перекрестка... Я не
знал, как дальше. Спросил какого-то дяденьку:
- Как бы нам до Ч-ского тракта дойти?
- А зачем? - спросил дяденька.
- Нам мама сказала туда идти. Она нас там поджидает. - Раньше всего
другого, что значительно облегчает эту жизнь, я научился врать. И когда врал
и мне не верили, я чуть не плакал от обиды. Дяденька внимательно посмотрел
на меня, на Талю... И показал:
- Вот так прямо - до перекрестка, потом улица налево пойдет - по
ней, а там, как дойдешь до водонапорной башни, большая такая, там спроси
снова.
От водонапорной башни дорогу дальше показала тетенька и даже прошла с
нами немного.
Долго ли, коротко ли мы шли, а к Ч-скому тракту вышли. Там мы сели на
взгорок и стали ждать, кто бы нас подвез до нашей деревни. Там, на взгорке,
к вечеру уже, нашли нас мама с папкой. Таля плакала - хотела есть, мной
потихоньку овладевало отчаяние...
- Таленька!.. Доченька ты моя-а!..
Я думал, мне крепко влетит. Нет, ничего.
Скоро началась война. Мы вернулись в деревню...
Папку взяли на войну.
В 1942 году его убили.
