Василий Макарович
Шукшин

Как мужик переплавлял через реку
волка, козу и капусту

Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы ре­шать вопрос: как
мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать
стали громко; скоро пе­решли на личности. Один, носатый, с губами, похожими
на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на
лобастого, терпеливого:
- А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест!
Думай!.. У тя ж голова на плечах, а не холодиль­ник.
Лобастый медленно смеется.
Этот лобастый - он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне
кажется умным, глубоко, тихо умным, самосто­ятельным. Я учусь у него
спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь... Город
тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо бы­ло,
чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и ра­дости эта огромная
махина - Жизнь. Но только - кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в
паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот - ладили этот
пар­кет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту ми­нуту, в эту
очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит...
Спокойно, верно, обду­манно:
- А денечки идут.
Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало
вздохнуть и поддакнуть:
- Да. Не идут, а бегут, мать их!..
Но не я первый додумался, что они так вот - неповто­римо, безоглядно,
спокойно - идут. Ведь надо прежде мно­го наблюдать, думать, чтобы тремя
словами - верно и во­время сказанными - поймать за руку Время. Вот же
черт!
Лобастый медленно (он как-то умеет - медленно, то есть не кому-нибудь,
себе) смеется.
- Эх, да не зря бы они бежали! А?
- Да.
Только и всего.
Лобастый отломал две войны - финскую и Отечествен­ную. И, к примеру,
вся финская кампания, когда я попро­сил его рассказать, уложилась у него в
такой... компактный, так, что ли, рассказ:
- Морозы стояли!.. Мы палатку натянули, чтоб для мас­кировки, а там у
нас была печурка самодельная. И мы от пу­шек бегали туда погреться -
каждому пять минут. Я при­шел, пристроился сбочку, задремал. А у меня
шинелька - только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот
место все выгорело. Она же - сукно - шает, я не учуял. Новенькая шинель.
- Убивали же там!
- Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
- Делают.
- Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сде­лают, - так три
дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают - в башке не гудит, и
по телу ничего не слышно.
...И вот Носатый прет на Лобастого:
- Да их же нельзя вместе-то! Их же... Во дает! Во тункель-то!
- Не ори, - советует Лобастый. - Криком ничего не возьмешь.
Носатый - это не загадка, но тоже... ничего себе челове­чек. Все
знает. Решительно все. Везде и всем дает поясне­ния; и когда он кричит, что
волк съест козу, я как-то по-осо­бенному отчетливо знаю, что волк это
сделает - съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками
похрустит.
- Трихопол?! - кричит Носатый в столовой. - Это - для американского
нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с
перьями могу перева­рить! - и таков дар у этого человека - я опять вижу и
слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в желез­ном его желудке.
Третья бледно-зеленая пижама - это Курносый. Тот все вспоминает
сражения и обожает телевизор. Смотрит, при­открыв рот. Смотрит с таким
азартом, с такой упорной непосредственностью, что все невольно его
слушаются, ко­гда он, например, велит переключить на "Спокойной ночи,
малыши". Смеется от души, потому что все там понимает. С ним говорить, что
колено брить - зачем?..
Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную про­блему. Шуму, как я
сказал, сразу получилось много.
Да, еще про Носатого... Его фамилия - Суворов. Он крупно написал ее на
полоске плотной бумаги и прикнопил к своей клеточке в умывальнике. Мне это
показалось неуме­стным, и я подписал с краешку карандашом: "Не Александр
Васильевич". Возможно, я сострил не бог весть как, но не­ожиданно здорово
разозлил Суворова. Он шумел в умываль­нике:
- Кто это такой умный нашелся?!
- А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка - Суворова? Ни у
кого же нет. Вы что, полагаете... - пустил­ся было в длинные рассуждения
один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
- Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящи­ке газеты
поджигают?! Сегодня - карандаш, завтра - нож в руки!..
- Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот...
- Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-мо­ему я догадываюсь,
кто это тут такой грамотный... Очкарик побледнел.
- Кто?
- Сказать? Может, носом ткнуть?
Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим
недомерком.
- А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум
поднимать.
- За такие шутки надо... не шум поднимать! Не шум на­до поднимать, а
тянуть куда следует.
Дурак он. Дурак и злой.
- ... Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! - кричит
Суворов. - Он же ее съест!
- Связать, - предлагает Курносый.
- Кого связать?
- Волка.
- Нельзя, тункель!
- А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а
ты...
- Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете
элементарных вещей...
Лобастый упорно думает.
- Как все покричать любят! - изумляется Курносый. - Знаешь -
объясни. Чего кричать-то?
- Полные тункели! - удивляется в свою очередь Суво­ров. - Какой же
тогда смысл в этой задаче? Ну - объяснил я, и все? А самим-то можно
подумать?
- Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись
терпения.
- Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами - в сто­ронку, а за них
думай!
- Волк капусту не ест, - размышляет вслух Лобастый. - Значит его
можно здесь оставить...
- Ну! ну! ну! - подталкивает Суворов.
- Не понужай, не запрег.
- Давай дальше! Волк капусту не ест... Правильно начал!
Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
- Начать - это начать, - бормочет он. По-моему, он уже сообразил,
как надо делать. - Говорят: помоги, госпо­ди, подняться, а ляжем сами.
Значит, козу отвезли. Так?
- Ну!
- Плывем назад, берем капусту...
- Ее же там коза сожрет! - волнуется Курносый.
- Сожрет? - спрашивает Лобастый, и в голосе его чувст­вуется мощь и
ирония. - Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
- А тут волк!
- А мы волка - туда. Пусть он у нас капустки опро­бует...
Суворов радостно хлопает Лобастого но спине; и так как мне все время
что-нибудь кажется, когда Суворов что-ни­будь делает, то на этот раз
почему-то кажется, что он хлоп­нул по лафету тяжелой пушки, и пушка на это
никак не вздрогнула.
- А-а! - догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. - А
потом уж мы туда - козу, в последнюю оче­редь!
- Дошло! - орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут -
крепко устали, нервные, - это тебе не высоту брать.
- Сравнил телятину с... - обиделся Курносый.
Лобастый долго, терпеливо, осторожно мнет в толстых пальцах каменную
"памирину", смотрит на нее... И я вдруг ужасаюсь его нечеловеческому
терпению, выносливости. И понимаю, что это - не им одним нажито, такими
были его отец, дед... Это - вековое.
Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился,
что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я - за ним. Посидеть с ним,
помолчать.