Василий Макарович
Шукшин

Как помирал старик

Старик с утра начал маяться. Мучительная слабость нава­лилась... Слаб
он был давно уж, с месяц, но сегодня какая-то особенная слабость - такая
тоска под сердцем, так нехоро­шо, хоть плачь. Не то чтоб страшно сделалось,
а удивитель­но: такой слабости никогда не было. То казалось, что отня­лись
ноги... Пошевелит пальцами - нет, шевелятся. То на­чинала терпнуть левая
рука, шевелил ею - вроде ничего. Но какая слабость, Господи!..
До полудня он терпел, ждал: может, отпустит, может, оживеет маленько
под сердцем - может, покурить захочется или попить. Потом понял: это
смерть.
- Мать... А мать! - позвал он старуху свою. - Это... по­мираю вить
я.
- Господь с тобой! - воскликнула старуха. - Кого там выдумываешь-то
лежишь?
- Сняла бы как-нибудь меня отсудова. Шибко тяжко. - Старик лежал на
печке. - Сними, ради Христа.
- Одна-то я рази сниму. Сходить нешто за Егором?
- Сходи. Он дома ли?
- Даве крутился в ограде... Схожу.
Старуха оделась и вышла, впустив в избу белое морозное облако.
"Зимнее дело - хлопотно помирать-то", - подумал ста­рик.
Пришел Егор, соседский мужик.
- Мороз, язви ево! - сказал он. - Погоди, дядя Степан, маленько
обогреюсь, тогда уж полезу к тебе. А то застужу. Тебе чего, хуже стало?
- Совсем плохо, Егор. Помираю.
- Ну, что ты уж сразу так!.. Не паникуй особо-то.
- Паникуй не паникуй - все. Шибко морозно-то?
- Градусов пятьдесят есть. - Егор закурил. - А снега на полях -
шиш. Сгребают тракторами, но кого там!
- Может, подвалит ишо.
- Теперь уж навряд ли. Ну, давай слезать будем...
Старуха взбила на кровати подушку, поправила перину. Егор встал на
припечек, подсунул руки под старика.
- Держись мне за шею-то... Вот так! Легкий-то какой стал!
- Выхворался...
- Прям как ребенок. У меня Колька тяжельше.
Старика положили на кровать, накрыли тулупом.
- Может, папироску свернуть? - предложил Егор.
- Нет, неохота. Ах ты, Господи, - вздохнул старик, - зимнее дело -
помирать-то...
- Да брось ты! - сказал Егор серьезно. - Ты гони от се­бя эти мысли.
- Он пододвинул табуретку к кровати, сел. - Меня на фронте-то вон как
задело! Тоже думал - каюк. А доктор говорит: захочешь жить - будешь жить,
не захо­чешь - не будешь. А я и говорить-то не мог. Лежу и думаю: "Кто же
жить не хочет, чудак-человек?" Так что лежи и думай: "Буду жить!"
Старик слабо усмехнулся.
- Дай разок курну, - попросил он.
Егор дал. Старик затянулся и закашлялся. Долго кашлял...
- Прохудился весь... Дым-то, однако, в брюхо прошел.
Егор хохотнул коротко.
- А где шибко-то болит? - спросила старуха, глядя на старика
жалостливо и почему-то недовольно.
- Везде... Весь. Такая слабость, вроде всю кровь выцедили.
Помолчали все трое.
- Ну, пойду я, дядя Степан, - сказал Егор. - Скотинешку попоить да
корма ей задать...
- Иди.
- Вечерком ишо зайду попроведую.
- Заходи.
Егор ушел.
- Слабость-то, она от чего? Не ешь, вот и слабость, - заметила
старуха. - Может, зарубим курку - сварю бульону? Он ить скусный
свеженькой-то... А?
Старик подумал.
- Не надо. И поесть не поем, а курку решим.
- Да Бог уж с ей, с куркой! Не жалко ба...
- Не надо, - еще раз сказал старик. - Лучше дай мне полрюмки вина...
Может, хоть маленько кровь-то заиграет.
- Не хуже ба...
- Ничо. Может, она хоть маленько заиграет.
Старуха достала из шкафа четвертинку, аккуратно за­ткнутую пробкой. В
четвертинке было чуть больше половины.
- Гляди, не хуже ба...
- Да когда с водки хуже бывает, ты чо! - Старика досада взяла. - Всю
жизнь трясетесь над ей, а не понимаете: вод­ка - это первое лекарство.
Сундуки какие-то...
- Хоть счас-то не ерепенься! - тоже с досадой сказала старуха. -
"Сундуки"... Одной уж ногой там стоит, а ишо шебаршит кого-то. Не велел
доктор волноваться-то.
- Доктор... Они вон и помирать не велят, доктора-то, а люди помирают.
Старуха налила полрюмочки водки, дала старику. Тот хлебнул - и чуть не
захлебнулся. Все обратно вылилось. Он долго лежал без движения. Потом с
трудом сказал:
- Нет, видно, пей, пока пьется.
Старуха смотрела на него горько и жалостливо. Смотре­ла, смотрела и
вдруг всхлипнула:
- Старик... А, не приведи Господи, правда помрешь, чо же я одна-то
делать стану?
Старик долго молчал, строго смотрел в потолок. Ему трудно было
говорить. Но ему хотелось поговорить хорошо, обстоятельно.
- Перво-наперво: подай на Мишку на алименты. Скажи: "Отец помирал,
велел тебе докормить мать до конца". Скажи. Если он, окаянный, не очухается,
подавай на алименты. Стыд стыдом, а дожить тоже надо. Пусть лучше ему будет
стыдно. Маньке напиши, штоб парнишку учила. Парнишка смышленый, весь
"Интернационал" назубок знает. Скажи: "Отец велел учить". - Старик устал и
долго опять лежал и смотрел в потолок. Выражение его лица было
торжествен­ным и строгим.
- А Петьке чего сказать? - спросила старуха, вытирая слезы; она тоже
настроилась говорить серьезно и без слез.
- Петьке?.. Петьку не трогай - он сам едва концы с кон­цами сводит.
- Может, сварить бульону-то? Егор зарубит...
- Не надо.
- А чего, хуже становится?
- Так же. Дай отдохну маленько. - Старик закрыл глаза и медленно,
тихо дышал. Он правда походил на мертвеца: ка­кая-то отрешенность, нездешний
какой-то покой были на лице его.
- Степан! - позвала старуха.
- Мм?
- Ты не лежи так...
- Как не лежи, дура? Один помирает, а она - не лежи так. Как мне
лежать-то? На карачках?
- Я позову Михеевну - пособорует?
- Пошли вы!.. Шибко он мне много добра исделал... Курку своей Михеевне
задарма сунешь... Лучше эту курку-то Егору отдай - он мне могилку выдолбит.
А то кто долбить-то станет?
- Найдутся небось...
- "Найдутся". Будешь потом по деревне полоскать - кому охота на таком
морозе долбать. Зимнее дело... Что бы летом-то!
- Да ты чо уж, помираешь, что ли! Может, ишо оклемаисся.
- Счас - оклемался. Ноги вон стынут... Ох, Господи, Господи!.. -
Старик глубоко вздохнул. - Господи... тяжко, прости меня, грешного.
- Степан, ты покрепись маленько. Егор-то говорил: "Не думай всякие
думы".
- Много он понимает! Он здоровый как бык. Ему скажи: не помирай - он
не помрет.
- Ну, тада прости меня, старик, если я в чем виноватая...
- Бог простит, - сказал старик часто слышанную фразу. Ему еще что-то
хотелось сказать, что-то очень нужное, но он как-то стал странно смотреть по
сторонам, как-то нехорошо забеспокоился...
- Агнюша, - с трудом сказал он, - прости меня... я ма­ленько
заполошный был... А хлеб-то - рясный-рясный!.. А погляди-ко в углу-то кто?
Кто там?
- Где, Степан?
- Да вон!.. - Старик приподнялся на локте, каким-то жутким взглядом
смотрел в угол избы - в передний. - Вон же она, - сказал он, - вон...
Сидит, гундосая.
Егор пришел вечером...
На кровати лежал старик, заострив кверху белый нос. Старуха тихо
плакала у его изголовья...
Егор снял шапку, подумал немного и перекрестился на икону.
- Да, - сказал он, - чуял он ее.