Моя кровать - в углу, его - напротив. Между нами - стол, на столе -
рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал
последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще человек садится писать?
Я, например. Меня же никто не просит.
Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки "беломорину", прикуриваю.
Кто-то хорошо придумал - курить.
... Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и
садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно - до боли и
беспокойства - хочется писать? Вспомнился мой друг Ванька Ермолаев,
слесарь. Дожил человек до тридцати лет - не писал. Потом влюбился (судя по
всему, крепко) и стал писать стихи.
- Кинь спички, - попросил Серега.
Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул
и, не вставая, потянулся за коробком.
- Муки слова, что ли? - спросил он.
Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю,
чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает
в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как
дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влажную траву, обнять
землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое
понимаешь в такие минуты, и очень хочется жить. Я это знаю.
- Опять пепел на пол стряхиваешь! - строго заметил Серега.
Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на своего
коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я
этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать
своими длинными ручищами меня по спине. В-третьих - это главное, - он
упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек и
называет себя не иначе - реалистом.
"Мы, реалисты..." - начинает он всегда и смотрит при этом сверху
снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подается вперед. В
такие минуты я знаю, что ненавижу его.
- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? - спрашивает Серега
безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он
сядет на кровати, переломится пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо
поговорить с ним.
- Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. - Очень хочется
как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он не практичный, и не
холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю.
- Неправда, - сказал Серега, садясь на койке и складываясь пополам.
- Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
- А тебе что, очень тоскливо?
- То есть... на белый свет смотреть тошно.
- Значит, ты - умница.
Пауза.
- Двадцать копеек с меня, - говорит Серега и смотрит на меня серыми
правдивыми глазами, в которых ну ни намека на какую-то холодную,
расчетливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный
свет. Может, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он ее,
и киснет как-то подчеркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он,
наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до
посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет - все это никому
не нужно. Кино - ничего, кино можно оставить, а всю остальную "бодягу" надо
запретить, ибо это сбивает людей с толку, "расхолаживает" их. Коммунизм
строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят!
Мне не хочется сейчас говорить Сереге, что он придумал свою тоску, не
хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.
- Ох и тоска же! - опять заныл Серега.
- Перестань, слушай.
- Что?
- Ничего. Противно.
- В твоем романе люди не тоскуют? Нет?
"Не буду спорить. Господи, дай терпения".
- У тебя, наверно, положительные герои стихами говорят. А по утрам
все делают физзарядку. Делают зарядку?
"Не буду ругаться. Не буду".
- Песни, наверно, поют о спутниках, - продолжает Серега, глядя на
меня злыми веселыми глазами. - Я бы за эти песенки, между прочим,
четвертовал. Моду взяли! "Назначаю я свидание на Луне-е!.." - передразнил
он кого-то. - Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то голову
ломает - рассчитывает, а он уже там. Кретины!
Я молчу. Между прочим, насчет песенок - это он верно, пожалуй.
Серега тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало. Некоторое время у
нас в комнате очень тихо. Я снова настраиваюсь на степь и на зори.
- Дай роман-то свой почитать, - говорит Серега.
- Пошел ты...
- Боишься критики?
- Только не твоей.
- Я ж читатель.
- Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну художественную
книгу дочитал до конца?
- Это ты зря, - обиделся Серега. - Надо писать умнее, тогда и читать
будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.
- Почему?
- Потому что никогда таким хорошим не будешь все равно. - Серега
поднялся и пошел к выходу. - Пройтись, что ль, малость.
Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукописи. Один
положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место,
и опять стало грустно. Плохо я пишу.
Не только с физзарядкой плохо - все плохо. Какие-то бесконечные "шалые
ветерки", какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый
запах с полей... А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его
даже записал: "Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре".
Какие уж тут к черту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.
В комнату постучали.
- Да!
В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз с
припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня).
- Сережи... Здравствуйте! Сережи нету?
- Сережи нету. Он только что вышел куда-то.
- Извините, пожалуйста.
- Он придет скоро.
- Хорошо.
Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую как ветром сдует.
Он любит эту маленькую опрятную головку, любит тихо, упорно и преданно. И
не говорит ей об этом. А она какая-то странная: не понимает этого. Сидят
часами вместе, делают расчет какого-нибудь узла двигателя внутреннего
сгорания. Сережу седьмой пот прошибает - волнуется, оглобля такая. Не
смотрит на девушку - ее зовут Лена, - орет, стучит огромным кулаком по
конспекту.
- Какой здесь кпд?!
Леночка испуганно вздрагивает.
- Не кричи, Сережа.
- Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут элементарных вещей
не понимают!
- Сережа, не кричи.
Серега будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я завидую ему. К
сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет
хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю, что
она давно все понимает и сама тоже любит Серегу. Ей, такой хорошенькой,
такой милой и слабенькой, нельзя не любить Серегу. У них будет все в
порядке. У меня же... Меня, кажется, эти "шалые низовые ветерки" в гроб
загонят раньше времени. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.
Вошел Серега.
- Прошелся малость.
- К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней.
- Кто?
- Лена. Кто!
Серега побагровел от шеи до лба.
- Зачем зайти?
- Не знаю.
- Ладно трепаться. - Он спокойно (спокойно!) прошел к койке, прилег.
Я тоже спокойно говорю:
- Как хочешь. - И склоняюсь к тетради. Меня душит злость. Все-таки
нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь.
- Дай закурить, - чуть охрипшим голосом просит Серега.
- Идиот!
Стало тихо.
- Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим ученикам:
"Братцы, кто-то один из вас меня предал". - Когда Сереге нечего говорить,
он шутит. Как правило, невпопад и некстати. - Дай закурить все-таки.
- Дождешься ты, Серега: подвернется какой-нибудь вьюн с гитарой -
только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.
Серега сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.
- Ты советуешь сходить к ней? - тихо спросил он.
- Конечно, Серега! - Я прямо тронут его беспомощностью. - Конечно,
сходить. На закури и иди.
Серега встал, закурил и стал ходить по комнате.
- Со стороны всегда легко советовать...
- Баба! Трус! Ты же пропадешь так, Серега.
- Ничего.
- Иди к ней.
- Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю - и пойду.
- Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же
знаю... Я писатель как-никак.
- Не говори со мной, как с дураком. Пусть в твоих романах курят при
женщинах. Остряк!
- Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня воскресенье... Ничего
тут такого нет, если ты зашел к девушке. Зашел и зашел, и все.
- Значит, она не просила, чтобы я зашел?
- Просила.
Серега посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом.
- Я узнаю зайду.
- Узнай.
Серега вышел.
Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серега. И она тоже хорошая. Она,
конечно, не талантливый инженер, но... в конце концов надо же кому-то и
помогать талантливым инженерам. Оказалась бы она талантливой женщиной,
развязала бы ему язык... Я представляю, как войдет сейчас к ним в комнату
Серега. Поздоровается... и ляпнет что-нибудь вроде той шутки с Иисусом.
Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту сцену, я
бы, конечно, влепил сюда и "шалый ветерок", и шелест листьев. Ничего же
этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут по аллейке двое:
парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он молчит. Она
тоже молчит, потому что он молчит. А он все молчит. Молчит, как проклятый.
Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, кпд... Молчит, и все.
Потом девушка говорит:
- Пойдем на речку, Сережа.
- М-м. - Значит, да.
Пришли к речке, остановились. И опять молчат. Речечка течет себе по
песочечку, пташки разные чирикают... Теплынь. В рощице у воды настоялся
крепкий тополиный дух. И стоят два счастливейших на земле человека и
томятся. Ждут чего-то.
Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею...
прильнула...
- Дай же я поцелую тебя! Терпения никакого нет, жердь ты моя
бессловесная.
Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комнате, засунув руки в
карманы, радуюсь. Я вижу, как Серега от счастья ошалело вытаращил глаза,
неумело, неловко прижал к себе худенького, теплого родного человека с
опрятной головкой и держит - не верит, что это правда. Радостно за него,
за дурака. Эх... пусть простит меня мой любимый роман с "шалыми ветерками",
пусть он простит меня! Напишу рассказ про Серегу и про Лену, про двух
хороших людей, про их любовь хорошую.
Меня охватывает тупое странное ликование (как мне знакомо это
предательское ликование). Я пишу. Время летит незаметно. Пишу! Может,
завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную
беспомощность, но сегодня я счастлив не меньше Сереги.
Когда он приходит вечером, я уже дописываю последнюю страницу
рассказа, где "он", счастливый и усталый, возвращается домой.
- Сережа, я про тебя рассказ написал. Хочешь почитаю?
- Хм... Давай!
Мне некогда разглядывать Серегу, я не обращаю внимания на его
настроение. Я ставлю точку в своем рассказе и начинаю читать.
Пока я читал, Серега не проронил ни одного слова - сидел на кровати,
опустив голову. Смотрел в пол.
Я дочитал рассказ, отложил тетрадь и стал закуривать. Пальцы мои
легонько тряслись. Я ждал, что скажет Серега. Я не смотрел на него. Я
внимательно смотрел на коробок спичек. Мне рассказ нравился. Я ждал, что
скажет Серега. Я ему верю. А он все молчал. Я посмотрел на него и
встретился с его веселым задумчивым взглядом.
- Ничего, - сказал он.
У меня отлегло от сердца. Я затараторил:
- Многое не угадал? Вы где были? На речке?
- Мы нигде не были.
- Как?
- Так.
- Ты был у нее?
- Нет.
- О-о! А где ты был?
- А в планетарий прошелся... - Серега, чтобы не видеть моего глупого
лица, прилег на подушку, закинул руки за голову. - Ничего рассказ, - еще
раз сказал он. - Только не вздумай ей прочитать его.
- Сережа, ты почто не пошел к ней?
- Ну почто, почто!.. Пото... Дай закурить.
- На! Осел ты, Серега!
Серега закурил, достал из-под подушки журнал "Наука и жизнь" и
углубился в чтение - он читает эти журналы, как хороший детективный роман,
как "Шерлока Холмса".
