Василий Макарович
Шукшин

Думы

И вот так каждую ночь!
Как только маленько угомонится село, уснут люди - он начинает...
Заводится, паразит, с конца села и идет. Идет и играет.
А гармонь у него какая-то особенная - орет. Не голо­сит - орет.
Нинке Кречетовой советовали:
- Да выходи ты скорей за него! Он же, черт, житья нам не даст.
Нинка загадочно усмехалась:
- А вы не слухайте. Вы спите.
- Какой же сон, когда он ее под самыми окнами растя­гивает. Ведь не
идет же, черт блажной, к реке, а здесь стара­ется! Как нарочно.
Сам Колька Малашкин, губастый верзила, нахально смотрел маленькими
глазами и заявлял:
- Имею право. За это никакой статьи нет.

Дом Матвея Рязанцева, здешнего председателя колхоза, стоял как раз на
том месте, где Калька выходил из переулка и заворачивал в улицу. Получалось,
что гармонь еще в переул­ке начинала орать, потом огибала дом, и еще долго
ее было слышно.
Как только она начинала звенеть в переулке, Матвей са­дился в кровати,
опускал ноги на прохладный пол и говорил:
- Все: завтра исключу из колхоза. Придерусь к чему-ни­будь и исключу.
Он каждую ночь так говорил. И не исключал. Только, когда встречал днем
Кольку, спрашивал:
- Ты долго будешь по ночам шляться? Люди после тру­дового дня
отдыхают, а ты будишь, звонарь!
- Имею право, - опять говорил Колька.
- Я вот те покажу право! Я те найду право!
И все. И на этом разговор заканчивался. Но каждую ночь Матвей, сидя на
кровати, обещал:
- Завтра исключу.
И потом долго сидел после этого, думал... Гармонь уже уходила в улицу,
и уж ее не слышно было, а он все сидел. На­шаривал рукой брюки на стуле,
доставал из кармана папиро­сы, закуривал.
- Хватит смолить-то! - ворчала сонная Алена, хозяйка.
- Спи, - кратко говорил Матвей.
О чем думалось? Да так как-то... ни о чем. Вспоминалась жизнь. Но
ничего определенного, смутные обрывки. Впро­чем, в одну такую ночь, когда
было светло от луны, звенела гармонь и в открытое окно вливался с прохладой
вместе горький запах полыни из огорода, отчетливо вспомнилась другая ночь.
Она была черная, та ночь. Они с отцом и с младшим братом Кузьмой были на
покосе километрах в пятнад­цати от деревни, в кучугурах. И вот ночью Кузьма
захрипел: днем в самую жару потный напился воды из ключа, а ночью у него
"завалило" горло. Отец разбудил Матвея, велел поймать Игреньку (самого
шустрого меринка) и гнать в деревню за молоком.
- Я тут пока огонь разведу... Привезешь, скипятим - надо отпаивать
парня, а то как бы не решился он у нас, - го­ворил отец.
Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Иг­реньку и,
нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот... Теперь
уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было - все
помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И
ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших
под росой. Какой-то дикий вос­торг обуял парнишку; кровь ударила в голову и
гудела. Это было как полет - как будто оторвался он от земли и полетел. И
ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской - только шум
в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что
там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала
душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желан­ный, редкий миг
непосильной радости.
... Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав
младшенького к груди, бегал вокруг костра и вроде баюкал его:
- Ну, сынок... ты чо же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас
молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка
привез!..
А маленький Кузьма задыхался уж, посинел.
Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв.
Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался и глухо и протяжно
стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на
брата. Вчера еще вози­лись с ним в сене, а теперь лежал незнакомый
иссиня-белый чужой мальчик.
... Только странно: почему же проклятая гармонь оживи­ла в памяти
именно эти события? Эту ночь? Ведь потом была целая жизнь: женитьба,
коллективизация, война. И мало ли еще каких ночей было-перебыло! Но все
как-то стерлось, по­блекло. Всю жизнь Матвей делал то, что надо было делать:
сказали, надо идти в колхоз - пошел, пришла пора женить­ся - женился,
рожали с Аленой детей, они вырастали... При­шла война - пошел воевать. По
ранению вернулся домой раньше других мужиков. Сказали: "Становись, Матвей,
предсе­дателем. Больше некому". Стал. И как-то втянулся в это дело, и к нему
тоже привыкли, так до сих пор и тянет эту лямку. И всю жизнь была только на
уме работа, работа, рабо­та. И на войне тоже - работа. И все заботы, и
радости, и го­рести связаны были с работой. Когда, например, слышал во­круг
себя - "любовь", он немножко не понимал этого. Он понимал, что есть на
свете любовь, он сам, наверно, любил когда-то Алену (она была красивая в
девках), но чтоб ска­зать, что он что-нибудь знает про это больше, - нет.
Он и других подозревал, что притворяются: песни поют про лю­бовь, страдают,
слышал даже - стреляются... Не притворя­ются, а привычка, что ли, такая у
людей: надо говорить про любовь - ну давай про любовь. Дело-то все в том,
что жениться надо! Что он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно,
Нинка - здоровая, гладкая. А время подперло же­ниться, ну и ходит, дурак,
по ночам, "тальянит". А чего не походить? Молодой, силенка играет в душе...
И всегда так было. Хорошо еще, что не дерутся теперь из-за девок, рань­ше
дрались. Сам Матвей не раз дрался. Да ведь тоже так - кулаки чесались и
силенка опять же была. Надо же ее куда-нибудь девать.
Один раз Матвей, когда раздумался так вот, сидя на кро­вати, не
вытерпел, толкнул жену:
- Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу...
- Чего ты? - удивилась Алена.
- У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь. Не важно.
Алена долго лежала, изумленная.
- Ты никак выпил?
- Да нет!.. Ты любила меня или так... по привычке вы­шла? Я сурьезно
спрашиваю.
Алена поняла, что муж не "хлебнувши", но опять долго молчала - она
тоже не знала, забыла.
- Чего это тебе такие мысли в голову полезли?
- Да охота одну штуку понять, язви ее. Что-то на душе у меня...
как-то... заворошилось. Вроде хвори чего-то.
- Любила, конечно! - убежденно сказала Алена. - Не любила, так не
пошла бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла же. А чего ты
про любовь спомнил се­редь ночи? Заговариваться, что ли, начал?
- Пошла ты! - обиделся Матвей. - Спи.
- Коровенку выгони завтра в стадо, я совсем забыла ска­зать. Мы
уговорились с бабами до свету за ягодами идти.
- Куда? - насторожился Матвей.
- Да не на покосы на твои, не пужайся.
- Поймаю - штраф по десять рублей.
- Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони
коровенку-то.
- Ладно.
Так что же все-таки было в ту ночь, когда он ехал за мо­локом брату,
что она возьми и вспомнись теперь?
"Дурею, наверно, - грустно думал Матвей. - К старости все дуреют".
А хворь в душе не унималась. Он заметил, что стал даже поджидать Кольку
с его певучей "гармозой". Как его долго нет, он начинал беспокоиться. И
сердился на Нинку: "Телка гладкая!.. Рази ж она так скоро отпустит!"
И сидел и поджидал. Курил.
И вот далеко в переулке начинала звенеть гармонь. И под­нималась в душе
хворь. Но странная какая-то хворь - же­ланная. Без нее чего-то не хватает.
Еще вспоминались какие-то утра... Идешь по траве боси­ком. Она вся
бусая от росы. И только след остается - ядови­то-зеленый. И роса обжигает
ноги. Даже теперь зябко ногам, как вспомнишь.
А то вдруг про смерть подумается: что скоро - все. Без страха, без
боли, но как-то удивительно: все будет так же, это понятно, а тебя отнесут
на могилку и зароют. Вот трудно-то что понять: как же тут будет все так же?
Ну допустим, понят­но: солнышко будет вставать и заходить - оно всегда
встает и заходит. Но люди какие-то другие в деревне будут, которых никогда
не узнаешь... Этого никак не понять. Ну, лет десять-пятнадцать будут еще
помнить, что был такой Матвей Рязанцев, а потом - все. А охота же узнать,
как они тут будут. Ведь и не жалко ничего вроде: и на солнышко насмотрелся
вдо­воль, и погулял в празднички - ничего, весело бывало и... Нет, не
жалко. Повидал много. Но как подумаешь: нету тебя, все есть какие-то, а тебя
больше не будет... Как-то пусто им вроде без тебя будет. Или ничего?
"Тьфу!.. Нет, старею".
Даже устал от таких дум.
- Слышь-ка!.. Проснись, - будил Матвей жену. - Ты смерти страшисся?
- Рехнулся мужик! - ворчала Алена. - Кто ее не стра­шится, косую?
- А я не страшусь.
- Ну дак и спи. Чего думать-то про это?
- Спи, ну тя!..
Но как вспомнится опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на
коне, так сердце и сожмет - тревожно и сладко. Нет, что-то есть в жизни,
чего-то ужасно жалко. До слез жалко.
А в одну ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил... А ее
все нет и нет. Так и не дождался. Изма­ялся.
К свету Матвей разбудил жену.
- Чего эт звонаря-то нашего не слышно?
- Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают.
Тоскливо сделалось Матвею. Он лег, хотел заснуть и не мог. Так до
самого рассвета лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь вспомнить из
своей жизни, но как-то со­всем ничего не приходило в голову. Опять
навалились кол­хозные заботы... Косить скоро, а половина косилок у куз­ницы
стоит с задранными оглоблями. А этот черт косой, Фи­ля-кузнец, гуляет.
Теперь еще на свадьбу зальется, считай, неделя улетела.
"Завтра поговорить надо с Филей".
... Встретив на другой день Кольку губастого, Матвей ус­мехнулся:
- Что, брат, доигрался?
Колька заулыбался... А улыбка у него - от уха до уха.
- Все, Матвей Иваныч, больше не буду будить вас по но­чам. Конец.
Бросил якорь.
- Ну-ну, - сказал Матвей и пошел по своим делам, а сам думал: "Чего
ты радуешься, бычок? Она тебя возьмет те­перь за рога. Нинка-то. Они все,
Кречетовы, такие".
Прошла неделя.
Все так же лился ночами лунный свет в окна, резко пахло из огорода
полынью и молодой картофельной ботвой... И бы­ло тихо.
Матвей плохо спал. Просыпался, курил... Ходил в сени пить квас. Выходил
на крыльцо, садился на приступку и ку­рил. Светло было в деревне. И ужасающе
тихо.