Василий Макарович
Шукшин

Выбираю деревню на жительство

Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нор­мально и хорошо прожил.
Когда-то, в начале тридцатых го­дов, великая сила, которая тогда передвигала
народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом
присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не
залупаться, то и не обязательно эти кот­лованы рыть, можно прожить легче. И
он пошел по склад­скому делу - стал кладовщиком и всю жизнь был
кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей
квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался
на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать... С точки зрения
какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием - да, воро­вал, с
точки зрения человека рассудительного, трезвого - это не воровство: брал
ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чем недостатка,
причем, если учесть - окинуть взором - сколько добра прошло через его
руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал,
но никогда не забывался, никогда не по­казывал, что живет лучше других.
Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал
его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не
тревожила. И не потому, что он был бессовестный че­ловек, нет, просто это
так изначально повелось: при чем тут совесть! Сумей только аккуратно
сделать, не психуй и не жадничай и не будь идиотом, а совесть - это...
знаете... Ко­гда есть в загашнике, можно и про совесть поговорить, но все же
спится тогда спокойней, когда ты все досконально продумал, все взвесил,
проверил, свел концы с концами - тогда пусть у кого-нибудь другого совесть
болит. А это - сверкать голым задом да про совесть трещать, - это,
знае­те, неумно.
Словом, все было хорошо и нормально. Николай Гри­горьевич прошел свою
тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую говорил себе: "Молодец:
и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили".
Но была одна странность у Николая Григорьевича, кото­рую он сам себе не
сумел бы объяснить, наверно, если б да­же захотел. Но он и не хотел
объяснять и особенно не вду­мывался, а подчинялся этой прихоти (надо еще
понять, прихоть это или что другое), как многому в жизни подчи­нялся.
Вот что он делал последние лет пять-шесть.
В субботу, когда работа кончалась, когда дома, в тепле, ждала жена,
когда все в порядке и на душе хорошо и мирно, он выпивал стаканчик водки и
ехал в трамвае на вокзал. Во­кзал в городе огромный, вечно набит людьми. И
есть там ме­сто, где курят, возле туалета. Там всегда - днем и ночью -
полно, дым коромыслом, и галдеж стоит непрерывный. Ту­да-то и шел прямиком
Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры.
- Мужики, - прямо обращался он, - кто из деревни?
Таких всегда было много. Они-то в основном и толклись там -
деревенские.
- Ну?.. - спрашивали его. - А что тебе?
- Хочу деревню подобрать на жительство. Нигде, может, кто в курсе, не
требуются опытные складские работники? Я тридцать четыре года проработал в
этой системе... - и Николай Григорьевич доверчиво, просто, с удовольствием
и подробно рассказывал, что он сам - деревенский, давно от­туда уехал,
работал всю жизнь на складах, а теперь, под ста­рость, потянуло опять в
деревню... И тут-то начиналось. Его как-то сразу прекрасно понимали с его
тоской, соглаша­лись, что да, сколько по городам ни околачивайся, а если ты
деревенский, то рано или поздно в деревню снова потянет. Начинали предлагать
деревни на выбор. Николай Григорь­евич только успевал записывать адреса.
Начинали шуметь. Спорили.
- Да уж ты со своей Вязовкой!..
- А ты знаешь ее? Чего ты сразу руками-то замахал?! Ты хоть раз бывал
там?
- Вязовку-то? Да я ее как облупленную знаю, вашу Вязовку! Господи,
Вязовка!.. У человека - к старости, жела­тельно, чтоб природа...
- А при чем тут природа-то? - вступали другие. - Надо не от природы
отталкиваться, а от работы. Я не знаю вашей Вязовки, но склад-то там есть?
Человек же прежде всего на­счет работы спрашивает.
- Нет, - говорил Николай Григорьевич, - желательно, чтоб и природа,
конечно...
- Да в том-то и дело! Что он тебе, склад?! Склад, он и есть склад,
теперь они везде есть. И если, например...
- Ну, вы тоже рассудили, - говорил какой-нибудь сте­пенный, - только
поорать. Ну - склад, они действительно везде теперь, а как, например, с
жильем? У нас вон - и склад, и река, и озеро, а постройки страшно дорогие.
- Ну, сколь так? - вникал в подробности Николай Гри­горьевич.
- Это смотря что требуется.
- Ну, например, пятистенок... Добрый еще.
- С постройками?
- Ну да, баня, сарай для дров... Ну, навес какой-нибудь, завозня там
- я построгать люблю в свободное время.
- Если, допустим, хороший пятистенок, - начинал соображать мужик, -
банешка...
- Не развалюха, конечно, хорошая баня.
- Хорошая баня, сарай из горбыля, у нас в основном все сараи из
горбыля идут, из отлета...
- Пилорама в деревне?
- Не в самой деревне, а на отделении.
- Ну, ну?
- Если все честь по чести, огород нормальный...
- Огород нам со старухой большой не надо.
- Ну, нормальный, их теперь больших-то и нету - нор­мальный, если все
честь по чести, то будет так - три, три с половиной.
- Тыщи?! - изумлялся кто-нибудь.
- Нет, рубля, - огрызнулся степенный.
- Ну, это уж ты загнул. Таких и цен-то нету, - сомне­вались.
Степенный вмиг утрачивал свою степенность.
- А чего ради загибать-то перед вами? Что я, свой дом, что ли,
навяливаю? Я говорю как есть. Человек же спраши­вает...
- А чего так? Несусветные какие-то цены. Что у вас там такое?
- Ничего, совхоз.
- Дак а чего дорого-то? С ума, что ли, сошли там?
- Мы не сошли, сошли там, где постройки, я слыхал, на дрова пускают.
Вот там-то сошли. Это уж я тоже не пони­маю...
- Это я слыхал тоже. Рублей за триста, говорят, можно хороший дом
взять.
- Ну, за триста не за триста...
- А как твоя деревня называется? - записывал Николай Григорьевич.
- Завалиха. Не деревня, село,
- Это где?
- А вот, если сейчас ехать... - и мужик подробно объяс­нял, где его
село, как ехать туда.
- Райцентр, что ли?
- Был раньше райцентр, а потом, когда укрупняли рай­оны, мы отошли к
Красногорскому району, а у нас стала центральная усадьба.
- Ну, есть, наверно, перевалочная база? - допрашивал Николай
Григорьевич.
Мужик послушно, очень подробно рассказывал. И был как будто рад, что
его село заинтересовало человека боль­ше, чем другие села и деревни. Со
стороны наблюдали и испытывали нечто вроде ревности. И находили возможность
подпортить важную минуту.
- Это ж что ж это за цены такие! Леса, наверно, нет близко?
- А у вас какие? - нервничал мужик из дорогого села. - Ну скажи,
сколько у вас добрый пятистенок станет? Только не ври.
- Чего мне врать-то? Добрый пятистенок у нас... с по­стройками, со
всем, с огородом - тыщи полторы-две.
- Где это? - поворачивался в ту сторону Николай Гри­горьевич.
И тогда тот, что перехватил интерес, начинал тоже под­робно, долго
объяснять, где его село, как называется река, почем у них мясо осенью...
- У меня вот свояк приезжал... как раз осенью тоже... По­смотрел.
"Ну-у, - говорит, - у вас-то жить можно! Это, - говорит, - ты у нас иди
сунься".
- А откуда он?
- За Уралом... Город Златоуст.
- Что ж ты город-то суешь? Мы про сельскую жизнь го­ворим.
- Он не из самого города, а близко к этому городу.
- Да зачем же там где-то брать, человек про наши места интересуется!
Это я тебе могу насказать: у меня свояк в Магадане вон...
- Ну, едрена мать! Ты еще скажи - в Америке.
- А при чем тут Америка-то?
- А при чем Магадан?
- Да при том, что - речь идет про сельскую местность, а ты куда-то в
Златоуст полез! Чего ты в Златоуст-то полез?!
- Тихо, тихо, - успокаивал Николай Григорьевич горя­чих селян.
Странно, он становился здесь неким хозяином - на манер какого-нибудь
вербовщика-работодателя в толпе ищущих. - Спокойно, мужики, - говорил
Николай Гри­горьевич, - мы же не на базаре. Меня теперь интересует: сколько
над уровнем моря твое село? - это вопрос к тому, в чьем селе дом-пятистенок
стоит дешевле.
Тот не знал. И никто не знал, сколько над уровнем моря их деревни и
села.
- А зачем это?
- Это очень важно, - пояснил Николай Григорьевич. - Для
сердечно-сосудистой системы необходимо. Если место немного возвышенное -
тоже нельзя: сразу скажется нехватка кислорода.
- Не замечали, - признавались мужики.
Но это - так, это Николай Григорьевич подпускал для пущей важности.
Больше говорили про цены на постройки, на продукты, есть ли река в деревне
или, может, озеро, да­леко или близко лес... Потом переходили на людей -
какие люди хорошие в деревне: приветливые, спокойные, не во­руют, не
кляузничают. И тут - незаметно для себя - начи­нали слегка врать друг
другу. Это как-то само собой случа­лось, никто не преследовал никакой
посторонней цели: один кто-нибудь начинал про своих людей, и уж тут другие
не могли тоже умолчать, тоже рассказывали, но так, чтобы получалось, что у
них - лучше.
- А у нас... обрати внимание: у нас, если баба пошла по воду, она
никогда дом не запирает - зачем? Приткнет дверь палочкой, и все: сроду
никто не зайдет. Уж на что цыганы - у нас их полно - и то не зайдут: мы их
так приучили.
- Да кого!.. Вы вот возьмите: у нас один вор есть...
- Вор?!
- Вор! Мы все про него знаем, что он вор, он уже раз пять сидел за это
дело. А у нас одна заслуженная учительни­ца живет, орден имеет... И этот вор
натурально пришел к ней и говорит: "Пусти пожить недели две". А он у нее
учил­ся когда-то... в первом классе, что ли. Он вообще-то дет­домовский, а
она, видно, работала там. Да. "Пусти, - гово­рит, - пару недель пожить,
пока не определюсь куда-ни­будь".
- Пустила?
- Пустила! Ну, думаем, и обчистит же он ее!.. Жалели да­же старушку.
- Дело в том, что у них такой закон есть: где живешь, там не воруй.
- Да, да.
- Не обчистил?
- Не! Ни-ни, ни волоска не взял. Сдержался.
- Нет, это уж такой закон. Вот если бы взял... если бы он ее все же
обокрал, ему бы там свои за это дело...
- Ни-чего не взял!
- Это странно все же... Плевали они на эти законы! За­кон. У меня
прошлый год стожок сена увезли, змеи ползу­чие...
- Ну-у это такие, что ли! Это уж... наш брат кто-нибудь, свои. На кой
ему черт сено, урке?
Смеялись. Вспоминали еще случаи... Курили и курили без конца -
накурено бывало так, что глаза слезились. А время, слава богу, шло: глядишь,
и подойдет час ехать. Ждать на вокзале - это не самое милое из того, что
нам при­ходится делать.
- А я как-то еду из района, - встревал в минуту затишья какой-нибудь
расторопный, - гляжу, стоит бабка... ну, лет так восемьдесят - восемьдесят
пять. Подняла руку, я оста­новился. "До Красного, сынок". До Красного
шестьдесят пять километров. "Платить-то, - говорю, - есть чем?" - "Есть,
ми-лай, есть". Ну, везу... - и рассказчик заранее по­блескивает глазом. -
Доехали до Красного. "Все, - говорю, - бабка, приехали. Плати". Она мне
достает откуда-то из сумки... пять штук яиц!
Смех. Рассказчик доволен.
- "А раньше, - говорит, - брали. Мы, - говорит, - всегда яйцами
расплачивались". - "Ладно, - говорю, - иди, бабка".
Рассказчик непременно еще повторял не один раз, как он ей сказал,
старухе: "Иди, - говорю, - бабка, иди. Иди, че­го с тебя взять". Это надо
понимать, что - вот и он тоже добрый человек. Вообще добрых, простодушных,
бесхитро­стных, бескорыстных, как выяснялось на этих собеседова­ниях, по
деревням и селам - навалом, прохода нет от бес­хитростных и бескорыстных.
Да все такие, чего там! А если встречаются иногда склочные, злые, жадные, то
это так - придурки.
Николай Григорьевич уже не записывал адреса, а слу­шал, поворачивался в
разные стороны, смеялся тоже... И от­того, что он так охотно и радостно
слушал, рассказывали - с радостью тоже - новые истории, где раскрывалось
удиви­тельное человеческое бескорыстие. Правда, нечаянно про­скакивали
случаи, где высовывалась вдруг морда какого-ни­будь завистника или
обманщика, но это - пропускали, это не суть дела, это чепуха. Все молча
соглашались, что это - чепуха, а миром движет разум и добро.
- Я седня гляжу: пиво продают. Отстоял в очереди - она мне
наливает... А наливает - вот так вот не долила. Сунула под кран - и
дальше. Я отошел и думаю: "У нас бы ей за та­кие дела спасибо не сказали".
Тут же соглашались, что - да, конечно... Люди торопят­ся, людей много,
она этим пользуется, бесстыдница. Но, ес­ли так-то подумать - ну сколько уж
она там не долила! Конечно, ей копейка так и набегает, но ведь, правда, и не
умер же ты, что не допил там глоток-другой. А у ней тоже не­бось - семья...
Но вот уж чего не понимали деревенские в городе - это хамства. Это уж
черт знает что, этому и объяснения-то как-то нету. Кричат друг на друга,
злятся. Продавщицу не спроси ни о чем, в конторах тоже, если чего не понял,
луч­ше не переспрашивай: так глянут, так тебе ответят, что дай бог ноги.
Тут, как наезжали на эту тему, мужики дружно галдели - не понимали,
изумлялись... И Николай Григорьевич тоже со всеми вместе не понимал и
изумлялся. Прижимал кого-нибудь к стене туалета и громко втолковывал и
объяс­нял:
- Ведь почему и уехать-то хочу!.. Вот потому и хочу-то - терпенья
больше нет никакого. Ты думаешь, я плохо живу?! Я живу, дай бог каждому! У
меня двухкомнатная секция, мы только двое со старухой... Но - невмоготу
больше! Душу всю выворачивает такая жизнь!.. - Николай Григорьевич в эту
минуту, когда кричал в лицо мужику, страдал вполне ис­кренне, бил себя
кулаком в грудь, только что не плакал... Но - и это поразительно - он
вполне искренне забывал, что сам много кричит на складе, сам тоже ругается
вовсю на шоферов, на грузчиков, к самому тоже не подступись с во­просом
каким. Это все как-то вдруг забывалось, а жила в ду­ше обида, что хамят
много, ругаются, кричат и оскорбляют. И отчетливо ясно было, что это не
жизнь, пропади она про­падом такая жизнь, и двухкомнатная секция, лучше
купить избу в деревне и дожить спокойно свои дни, дожить их достойно,
по-человечески. Не хочется же оскотинеть здесь со всеми вместе, нельзя
просто, мы ж люди! И дорого это было Николаю Григорьевичу вот эти слова про
достоинст­во человеческое и про покой, и нужно, и больно, и сладко было
кричать их... Иногда даже замолкали вокруг, а он один - в дыму этом, в
запахах - говорил и кричал. Ему ис­кренне сочувствовали, хотели помочь.
Так, выговорившись, с адресами в кармане Николай Григорьевич шел домой.
Шел с вокзала всегда пешком - это четыре остановки. Отходил после большого
волнения. Тихонько еще ныла душа, чувствовалась усталость. К концу пути
Николай Григорьевич всегда сильно хотел есть.
Никуда он не собирался ехать, ни в какую деревню, ниче­го подобного в
голове не держал, но не ходить на вокзал он уже не мог теперь - это стало
потребностью. Пристыди его кто-нибудь, ну, старший сын, например, запрети
ходить ту­да, запрети записывать эти адреса, говорить с мужиками... Да нет,
как запретишь? Он бы крадучись стал ходить. Он те­перь не мог без этого.